Хочу быть бедным (сборник)
Шрифт:
А нынешние, как история ни повернись, всегда «ни при чём». Это народ дурак, власть негодяйка, лошади предатели, а мы «русская интеллигенция», эталон вкуса и совести, и никаким гомосексуализмом для самых маленьких, никаким лакейством и барством этого не исправишь.
…Кстати, из недр официальной советской культуры вышла вполне оригинальная «оттепельная» концепция «маленького человека». Пожалуй, это было самое светлое из всего, что удалось породить советской культуре, и самое ценное из всего, что было выброшено вместе с ней на помойку. От соцреализма там остались «трудовой подвиг» и «исторический оптимизм», от русской классики взята христианская идея Утешения, от масскульта
Вернёмся, однако, к нашим оксанам.
Оксана Робски в отличие от старших подруг ненависти к своей стране не испытывает. Во-первых, это дурной тон, «негатив». Оксанам на подпольных тренингах (ну где они кровь младенцев пьют) внушили, что негативные эмоции – это признак социального неблагополучия, сословной ущербности.
А во-вторых… правильно внушили. Всё так и есть.
С чего бы ей их испытывать?
Это её страна. Ей здесь нравится, она здесь успешно работает, тут её лежбище, дом. Едет мимо книжного магазина, видит плакат: «Ай лав бабки», – о, хорошо, у коллеги вышла интересная книга. Сворачивает на Лубянку – там про интеллект-уверенность-безопасность… Красиво.
Да, товарищи, беспредел переходного периода закончился – теперь у нас в стране опять официальная культура есть.
Вот почему, скажите, несмотря на непрекращающиеся завывания общественных организаций про «культ секса и насилия», не меняется эфирная политика телевизионных каналов? Да потому, что это не телекомпаний политика. Это политика официальная, государственная. «Так нужно».
То, что нам, социально ущербным, мнится отклонением от нормы, на самом деле эта самая норма теперь и есть. А для поколения, что на этой новой норме воспитано, так даже и «большой стиль».
В этой ситуации наши поиски следов «маленького человека» в современной литературе сродни перетряхиванию перин в горящем доме.
Ну не в горящем. Ладно. Трубу с говном прорвало. Течёт-с.
Но так теперь всегда будет, понимаете? Привыкайте, фэн-шуй такой! И не надо, не надо туда смотреть, делаем вид, что не замечаем, сохраняем достоинство! Э-э… о чём бишь мы говорили сейчас?
Через силу
Есть у меня друг – человек, как прежде говорили, «интересной судьбы». Ну и немного пишет – о том, что видел, что пережил. Даже раз опубликовался в журнале.
Критики заметили, руку дружбы подали, вынесли вердикт: «Не литература».
И ведь как бывает: живёшь себе спокойно, ни на что не претендуешь, а как откажут в том, чего и не надо было, так сразу начинает душа болеть. Вот и мой друг задумался. Спрашивает в письме:
«…Что такое литература? Кто вправе писать литературу? Кто должен её писать? С одной стороны, меня подмывает рассказать о некоторых вещах, событиях, отношениях. С другой стороны, я понимаю, что этого недостаточно, этого мало, надо „конструировать“, а не просто рассказывать. Да и что значит „надо“? Вроде никто моими писаниями не интересуется, а жизнь подкидывает сюжеты, так что никуда не деться. Так что же мне со всем этим делать? Оно лежит где-то внутри, царапается. Как выписать, избавиться? Что скажешь?»
Детские вопросы – самые главные: они требуют
Итак, что такое литература? Кто вправе и кто должен её писать?
«Все мы творим свободно, по велению сердца, сердца же наши принадлежат родной коммунистической партии», – писал композитор Вано Мурадели в 1969 году. (Или цитировал? Не помню, кого.) Иначе говоря, «свобода есть осознанная необходимость». Бесконечно мудрая мысль, так ещё римские стоики говорили.
Бывает: писать хочется (и вроде наблюдательность и бойкий язык даны для бодливости), а совершенно не о чем. Всё равно пишешь – о том, как ел с утра яичницу с огурцом. Подкладываешь «смысл» – какое-нибудь замаскированное по моде философское обобщение, получается роман доктора филологических наук Сергея Аствацатурова «Люди в голом», соблаговолите. Конечно, бывает наоборот: человек прошёл огонь и воду, всё видел, всё сам потрогал, правильно разрулил, а как начинает буквы соединять – выходят слёзы одни. Но прошу учесть одно немаловажное обстоятельство.
Сейчас по разряду литературы числится столько убогих (лишь за то, что «люди хорошие»: пьют с кем нужно и сколько нужно, ошиваются в правильное время в нужных местах, соответствующие выражения лиц носят), что обязательным условием (а то и единственным смыслом) разговоров о литературе стало выяснение вопроса, каковое качество текста может быть залогом его художественной ценности.
«Свои», правильно бегающие за водкой, проверке не подлежат, а графомана-чужака разоблачить полезно. Либо так: подвинуть границы «художественности» в направлении услужливого гонца, а чужака от них отодвинуть. В общем, не говорят «Сидоров мне идейно чужд», а говорят «Сидоров бездарен».
В нормальной ситуации так быть не должно. Если критик и пишет о Сидорове, значит, Сидоров литературно одарён, потому что критик по определению пишет о литературе, а не о буквах. И если я говорю о приоритете жизненного опыта перед эстетической опытностью, это не значит, что я ратую за бездарей, нет. Талант подразумевается всегда, об этом и речи не должно быть.
Так что же такое литература? По-моему, литература – это способ пробуждать «чувства добрые». Не цель, а средство. Литературу создают во имя чего-то. Можно прочирикать признание в любви, просто потому что тебя распирает, у тебя любовный мандраж и тебе просто хочется признаться в любви (а любишь ты при этом или нет, это другой вопрос, признание самоценно). В юности обычно мы так и делаем. А можно сказать «я тебя люблю», отдавая себе отчёт в том, к чему эти слова обязывают. И тебя, и того, кому они адресованы.
Кто вправе писать литературу? Тот, у кого есть соответствующее желание, или тот, у кого хватает на это сил? Кто должен её писать?
Тот, кто делает это трудно.
Если сердце просится «рассказать», но чувствуешь, что «этого мало, надо конструировать» (или наоборот: есть конструкция в голове, а сердца нет), значит, литература станет получаться только тогда, когда начнёшь «конструировать». Или наоборот. Через силу. Иначе это будет просто частное дело частного хорошего человека.
…Кстати, анекдот. Про то, что «через силу» бывает. Известно, что Лев Толстой не любил роман «Анна Каренина» и писал его с отвращением. Я недавно понял, почему. Слишком он ладно скроен. Слишком всего в меру. Очень уж экономно всё втиснуто и подогнано. Видно, что за этим текстом стоит не вдохновение, а работа. Граф же был не обезьяна, чтобы от работы удовольствие получать?