Хочу быть бедным (сборник)
Шрифт:
Культурный («по происхождению») дяденька Константин Крылов читает свой рэп про химически чистую русскость, которая имеет простую формулу. Его аудитория тянется к простоте. К наглядности. К результату – а точнее, к его достижимости. Синица в руке лучше, чем журавль в небе.
Monday, 3rd
Я грузин. Как выяснилось. В фильме «Мимино» меня занимает лишь то, что касается провинциальной жизни («Гамарджоба арици?» – у водопроводной колонки, девушке Лали, вырядившейся для него, жёстковыйного, в импортные босоножки цвета «жёлтая подводная лодка»). А московская часть со всеми этими талантливыми «Ви почему
Я бы на месте Валико тоже выпрыгнул в конце из самолёта. Там хорошо, где баран бодает в попу барана. А вся эта Лариса Ивановна, весь этот «Европа-центр» – всё это одна фантазия. И мы в нём – тоже одна фантазия.
Tuesday, 4th
Есть такое философское словечко – «оптика». По-русски говоря, угол зрения. Точнее – то, что мы хотим, способны и вольны в предмете увидеть.
Кто же «по-настоящему» видит вертолётчика Валико? Девушка Лали, сама стремящаяся быть им увиденной? Нет. Потому что в её глазах он герой, немыслимая по деревенским масштабам величина – вертолётчик. Связующее звено между горным захолустьем и сказочным, манящим большим миром (в который девушка Лали и сама, вероятно, стремится, судя по её башмакам цвета подводной лодки). Вертолётчик для неё «средство передвижения». Мягче говоря, проводник мечты.
Сам Валико точно так же стремится быть увиденным Ларисой Ивановной. Но в оптике Ларисы Ивановны (в оптике Москвы) он забавный пигмей, комичная экзотика: «Спасибо, я пешком постою», лезгинка, «покушал, туда-сюда, и кончились». По-настоящему – не героем и не пигмеем – его здесь видит сомасштабный ему шофёр Рубик. Он пожалел Валико, полюбил «чёрненьким» – замёрзшим, обломавшимся и отнюдь не героико-романтическим.
Отсюда научный вывод: истинность зрения поверяется этической компонентой. Смотрящий познается в беде. Ваш читатель – это тот, кто полюбит вас, прочитав ваше далеко не самое удачное (на ваш взгляд) произведение. Он прочитает вас «сквозь» ваш успех.
И, чтоб два раза не вставать, об этике.
«Этика» – это такой способ обозначить «много всего». Она начинается с тревоги либо чувства вины, продолжается скорбью и оканчивается покаянием – это идеальный сценарий, требующий непредставимо долгой и трудной работы. Например, почему среди образованцев и молодёжи так моден буддизм? Потому что его можно понять, объяснив. Проживать – не обязательно. В нём отсутствует момент личной скорби, неизлечимой боли за себя и других, личного страха, личной вины. Что почувствовал Сиддхартха, когда увидел спящих, больных и бедных? «Нечто». Не важно. Буддизм не об этом – он о том, что было дальше. В общем, нажми на кнопку – получи результат. Чистая феноменология. Это на самом деле она, а не буддизм, сегодня в моде.
Wednesday, 30th
Родина – это пейзаж, а не натюрморт. Поэтому «городской литературе» так мучительно трудно быть «русской», а в «деревенщиках» видят сугубый патриотизм, даже когда его там в них нет.
…с другой стороны, на фотографиях пейзаж не нужен; и люди не нужны, если у них нет как-то по-особому стёртого сапога, натянутой кепки. На фотографиях не нужно живое, потому что это обман, хочется отвести глаза. Любить на фотографиях можно лишь натюрморты.
Tuesday, 29th
Прочёл в Интернете про мальчика, который один учится в пятом классе сельской школы. Он там и староста, и цветовод, и дежурный – бессменный
К чему, для чего, зачем?
Я думаю, его учат РАДИ БОГА.
Monday, 12th
Пересмотрел после небольшого двадцатилетнего перерыва «Жертвоприношение». Смешное кино. Культурфетишизм для самых маленьких.
Вот Дм. Бавильский ходит на классические концерты, знает всех гобоистов по отчествам, в книжках у него персонажи ни слова в простоте не употребят: всё только Мондриан розового периода. И при этом он производит (на меня) впечатление совершенно дикого человека – «насекомое», сказал о нём однажды в священном антропологическом ужасе Иван Куликов. Я всё думал, почему. Оказалось, культурфетишизм – это разновидность язычества. А язычник – всегда дикарь.
Сказано: «И да не сотвори себе кумира», а фильмы Тарковского – сплошное воздвигание идолов. Вот «Жертвоприношение» взять. Там есть одна сцена, после которой смотреть этот фильм всерьёз становится невозможно. Сцена молитвы Александра.
Александр молится в объектив – на камеру. Молитва – эстетическое событие, которое можно рассматривать, как рассматривал тот же Александр альбом с репродукциями икон, совершенно по-бавильски цокая языком: «Ах, сколько духовности!.. Вот эта краска называется киноварь…» Неудивительно, что молитва на публику очень быстро превращается в помесь проповеди (это Богу-то проповедовать?) и заметок фенолога – Александр принимается объяснять (зрителю или Богу?), что после ядерной войны «не останется ни ручейков, ни деревенек».
Напичкивать фильмы цитатами из старинной живописи и музыкой Баха – это не культура, это каргокульт. Имитация процесса, об истинной природе которого не имеешь ни малейшего представления.
Saturday, 31st
Лет восемь назад принимал активнейшее участие в кулуарной светской беседе между знаменитой издательницей Прохоровой и горсткой интеллигенции, слетевшейся на её свет. Выглядело это так: я старательно разеваю рот, произношу слова, а никто в мою сторону даже ухом не ведёт, будто я не я, а соус на скатерти. Наблюдавший это со стороны Гаврилов решил даже, что я говорю с кем-то по мобильному телефону через вынесенный микрофон, и зауважал меня за это: такие прибамбасы были редкостью в то время в Москве, но зато нередкостью в Голландии, из которой Гаврилов только что триумфально вернулся, переполненный впечатлениями.
Меня и продавщицы не слышат, и официантки: такой уж талант – в мёртвую зону попадать (знаете, это когда в зеркало заднего вида не видно едущую сзади по соседней полосе машину).
А ещё однажды всей душой участвовал в споре: трое человек кричали, перебивая друг друга, а я только молча ёрзал на стуле и волновался внутренне. После окончания спора выяснилось, что у меня единственного из споривших сорван голос. Три дня сипел. Есть тонкие материи на свете…
Tuesday, 2nd