Хочу быть лошадью: Сатирические рассказы и пьесы

Мрожек Славомир

Каждую ночь я баррикадировал двери. Пока не понял, что дальше так продолжаться не может, что я становлюсь жертвой собственного бреда, что если я не буду обо всем этом судить трезво, если не предприму какие-то шаги, то неизвестно, что еще может причудиться мне в этих немых письмах.

Прежде всего, надо было на какое-то время от них освободиться. Ах, если бы в каком-нибудь из них было написано ну хотя бы: «Ты — подонок», — я сразу бы почувствовал себя лучше. Я охотно бы принял ложь, лишь бы она была произнесена. Эти письма ничего не говорили, и все-таки самим фактом своего существования обязывали меня к чему-то, чего я не мог понять. Ибо было в них какое-то

сообщение, может быть, рекомендация, может быть, обращение, может быть, чего-то от меня хотели, ждали, требовали, но я не мог этого понять и чувствовал себя виноватым. Обязанности без ограничений, принуждение без приказа — это очень мучительно.

Поэтому я поспешно согласился принять участие в охоте на диких уток, которая должна была состояться на больших болотах в одном из отдаленнейших уголков страны. По этой территории, величиною с целое воеводство, можно было передвигаться только на лодках. Меня привлекала жизнь, полная трудностей и впечатлений, а также отсутствие какого-либо почтового отделения.

Мы сидели притаившись на маленьком островке, заходило солнце, приближался косяк водоплавающих птиц. Проводник, в совершенстве знающий повадки птиц, прикрыл глаза ладонью.

— Удивительно, — сказал он наконец. — Я не поручился бы, что та предпоследняя, слева — дикая утка.

Я напряг зрение, но не мог состязаться с орлиной зоркостью стрелка. Я схватил бинокль и направил его на птицу. Предпоследним слева летел почтовый голубь.

Не теряя времени, я заменил бинокль на ружье и, прицелившись с таким старанием, на какое только был способен, выстрелил. Голубь отделился от стаи и, безвольно паря, исчез в водах озера, далеко от островка. Вспугнутые утки изменили направление полета и исчезли за горизонтом. Мои товарищи, которым этот преждевременный выстрел испортил охоту, громко проклинали меня.

Солнце уже зашло, когда послышался плеск воды, заколебался камыш и сквозь него протиснулась моя услужливая собака, неся в зубах мертвого голубя. Я потихоньку пополз по направлению к лодке.

— Эй! Это тебе! — крикнули мне товарищи, размахивая голубым конвертом. Клеенчатый мешочек предохранил его от воды.

Сделав вид, что хочу прочитать письмо в уединении, я вышел на берег. Да, это был все тот же конверт. Я слишком хорошо знал почерк, которым все они были надписаны, чтобы ошибиться. Не распечатывая, я разорвал письмо на мелкие кусочки и разбросал их среди тростника.

Было уже почти темно. Мы лежали у костра.

— Что-нибудь важное? — спросили меня товарищи.

— Да нет, — отвечал я и вдруг понял, что не знаю, вру или говорю правду. Я вскочил и побежал на берег. Вошел в воду. Бродил, проваливаясь по пояс, по плечи, судорожно раздвигая тростник. Но было поздно. С каждой минутой темнело. Клочки бумаги намокли и пошли ко дну, ленивое течение разносило их по озеру, вплетало в корни водяных растений.

Ну что ж, может быть, там ничего и не было, даже наверняка не было. И почему должно было быть именно на этот раз?

Ничего не было.

А если было?

Mon G'en'eral

Было холодно, и на заснеженных аллеях парка я никого не встретил. Может быть, это было и не совсем подходящее время для прогулки. Стояли трескучие морозы, была середина зимы. Хотя время едва перевалило за полдень, уже надвигались сумерки. Однако в моем воображении проносились картины солнечной Эллады, поклонником которой я был, можно сказать, от рождения — увлечение, подкрепленное впоследствии образованием и родом занятий.

Гуляя по главной аллее, я дошел

до конца парка, где стоял павильон, летом полный шума и смеха, гремящий звуками оркестра, а сейчас пустой и заброшенный. Круглую его кровлю подпирали ионические колонны. Я поднялся на подиум и меланхолически смотрел в глубь парка. Там, за сетью голых веток и стволов, я заметил, как что-то быстро и маятникообразно двигалось навстречу мне. Вскоре я распознал фигуру военного, который на близлежащем озерке, покрытом толстым слоем льда, одиноко катался на коньках. Это зрелище вызвало во мне неприятное чувство, так как по своей природе я мизантроп, считаю себя человеком слабым и склонным к уединенным размышлениям, и все виды здоровых развлечений, особенно на свежем воздухе, вызывают во мне отвращение. Тем более что это был военный, а значит, личность, олицетворяющая собой исключительное здоровье и силу. Однако я быстро поборол это движение души, внушив себе, что нет ничего обычнее, чем солдат на катке и что это ни в коей мере не должно расстроить течение моих мыслей. После чего я спокойно погрузился в свои любимые размышления о сильной воле Демосфена, который преодолел дефекты речи, кладя себе в полость рта камешки. Это доказательство огромных возможностей самоусовершенствования и корректирования природы уже через минуту наполнило меня надеждой, что и я, при соответствующих усилиях, вскоре стану другим человеком. Увы, именно тогда я случайно заметил, что на конькобежце, который за ажурной ширмой кустов, резво выписывая вензеля, катился в мою сторону, — не простой мундир, а офицерский. Это наблюдение нарушило только что восстановленное мое внутреннее равновесие и вызвало еще большее раздражение, дремавшее во мне, так как сам по себе факт, что фигура на льду оказалась офицером, а не рядовым, не мог иметь никакого значения. Тем более что я не признаю искусственную иерархию.

С большим трудом я опять погрузился в древность, но на этот раз это был не Демосфен, а замечательные подвиги Геракла. Легкость, с которой этот мифологический герой победил змея, наполнила меня удивлением и надеждой, являясь наглядным доказательством того, что при известной дозе храбрости я тоже когда-нибудь буду в состоянии преодолеть большие трудности. Но какой-то участок моего зрительного нерва, очевидно, действовал помимо моей воли, ибо уже через минуту передал мне информацию, что это не простой офицер, а высший офицер, вероятнее всего штабной.

— А хоть бы и штабной! — отвернулся я. — Что из того? Штабному еще больше нужны движения, так как он целыми днями корпит над картами, обдумывает стратегию, и нет ничего удивительного в том, что он любит кататься на коньках.

И все-таки мои пальцы потянулись к пуговицам пальто, одну пуговицу они застегнули и убедились, что остальные две отсутствовали, поэтому я поправил только фуляровый платок. Вокруг не было никого, но таков уж авторитет власти, что даже в пустыне он поражает человека, несмотря на то, что свободная мысль тут же снова перенесла меня в далекие времена.

Может быть, даже в слишком далекие, потому что я обратился к примеру Минотавра, который, будучи полубыком, располагал демоническим запасом жизненных сил. Уже после минуты размышлений это родило во мне надежду… Но течение моих мыслей было уже не таким спокойным — мое внимание привлекала фигура конькобежца в эполетах. «Красиво катается», — подумал я, следя за его силуэтом, который плавно перемещался то в одну, то в другую сторону, красочно мерцая за арабеской мертвых ветвей. Едва я об этом подумал, как раздался приглушенный треск и скользящий силуэт внезапно исчез.