Хочу тебя, девочка
Шрифт:
Про Исаева я упоминать не стала. Словно упрямо вычеркивая все, что с ним связано, могла убедить себя, что этот человек и вовсе не существовал.
— Наверно? — переспросила мама.
— Да. Наверно. Потому что я с ней не говорила. Почти сразу сорвалась с места и… вот я здесь.
Мама некоторое время молчала, но по ее лицу я видела, что в ней происходит мучительная внутренняя борьба.
— Не думала, что скажу это когда-нибудь… но каждый заслуживает шанса на то, чтобы его выслушали. Иногда все…
— Ты хочешь, чтобы я с ней поговорила? — спросила удивленно.
Мама вздохнула:
— Я хочу, чтобы вся эта история перестала тебя мучить. А этого не произойдет, если ты не задашь свои вопросы… этой женщине.
Я рассеянно кивнула, признавая ее правоту.
— А теперь давай ужинать! — преувеличенно бодро заявила мама. — Иди мой руки.
Я слабо улыбнулась. Все же мама всегда остается мамой, сколько бы ни было лет ее ребенку.
Сполоснув лицо прохладной водой, я оперлась руками о края раковины и вгляделась в собственное отражение. Дрожь пробила тело, когда я неожиданно поняла, что же так встревожило меня при первом взгляде на Елизавету Ежову.
Ее глаза. Точно такие же, как мои собственные, что взирали на меня из зеркальных глубин. Такого же глубокого чайного оттенка, такой же формы и размера…
Можно было не признавать того, что узнала, отрицать свою принадлежность к этой женщине, попытаться забыть, что она сделала…
Но было совершенно бесполезно спорить со своим собственным отражением.
Оно знало правду. Оно не давало шансов на самообман.
Такси затормозило у ворот особняка Ежовых и я уверенно шагнула на посыпанную гравием дорожку. Меня здесь совсем не ждали, но и я явилась не ради праздных бесед.
На мой звонок в дверь, выполненную с претензией на старину, с металлической ручкой-молотком, ответили далеко не сразу. А когда она все же распахнулась, я с удивлением увидела перед собой того, кого совсем не ожидала.
— Какого хрена ты тут делаешь? — прорычал грубо Ежов, уставившись на меня глазами, полными ненависти.
И откуда только в нем это все взялось? Эта непримиримая, черная злоба ко мне — человеку, которого он даже толком не знал?
— Я не к тебе, — ответила холодно. — Так что будь добр… уйди с дороги.
От гнева, бросившегося ему в лицо, он практически почернел. Его пальцы впились в мое запястье с такой силой, что после этого захвата наверняка останутся синяки. Я тут же попыталась вырваться, прошипев:
— Убери руки! Или тебе нужно еще одно обвинение — в насилии — сверх того, что у тебя уже имеется за промышленный шпионаж?
Со злобным рыком он отдернул руку, будто обжегшись, и криво улыбнулся — как мне показалось, даже с некоторым уважением:
— Ну ты и сука.
Я усмехнулась:
— Я училась этому у лучших… братец.
Его
— Значит, все знаешь…
— А ты искренне думал, что ты один в курсе всех дворцовых тайн? — хмыкнула я. — Кстати, почему ты дома, а не в вип-комнате два на два метра, по соседству со столь же выдающимися финансовыми деятелями, перед которыми мог бы похвастаться своими подвигами?
— Дрянь! — злобно выплюнул он.
— Стараюсь, — ответила спокойно на очередной комплимент. — Так что, доложишь о моем появлении или как тут у вас принято?
Но отвечать ему не пришлось. Сама Елизавета Андреевна показалась из-за спины сына.
— Мариночка! — ахнула она, растерянно прижав руки к сердцу.
— Добрый день, — церемонно откликнулась я. — Мы могли бы поговорить?
— Конечно… Конечно! — засуетилась она.
Ежов только зубами скрипнул, но на удивление покорно отошел, позволяя мне пройти в дом.
Я мимолетом огляделась и снова сосредоточила взгляд на женщине, что меня родила. Она стояла на месте, жадно меня осматривая и от этого взгляда, полного чувства вины и запоздавшей нежности, мне стало не по себе.
— Где мы можем побеседовать… один на один? — напомнила я о цели своего визита.
Елизавета Андреевна вздрогнула, словно внезапно выдернутая из сна, и указала мне на одну из помпезно раскрашенных дверей:
— Там… в гостиной.
Я прошла за ней молча и только когда за нами закрылись двери комнаты, произнесла:
— Давайте оговорим сразу: мне не нужны ваши оправдания. Мне неинтересно ваше раскаяние. Я не нуждаюсь в том, чтобы у меня просили прощения. Все, что я хочу — это правды.
А еще, как и любой брошенный ребенок — понять, почему с ним так поступили. Почему, едва родившись, я уже была в чем-то виновата перед матерью? Настолько, что она от меня избавилась.
Но всего этого вслух я не сказала. Не хотела выдавать перед этой женщиной — по сути, совершенно мне чужой — своих уязвимости и слабости.
— Спрашивай, — донесся до меня дрожащий голос Ежовой.
Она нервничала. Я легко читала это в каждом ее жесте и слове, но что теперь от этого толку? Раскаянием не вернуть ушедших лет, не исправить того, что сделано.
— Я хочу знать, как все это… случилось, — проговорила я размеренно. — И почему… меня отдали.
Она отчаянно заломила руки, сделала несколько шагов по гостиной туда и обратно, затем беспомощно опустилась в кресло, обитое, конечно же, бархатом.
— Что ж… — выдохнула она. — Все было очень… просто. Твой отец у нас работал долгое время и в один момент нас вдруг… потянуло друг к другу. Это плохое оправдание, но… я ничего не могла с собой поделать. Не могла отказать себе в этой… слабости.