Ходынка
Шрифт:
Палачев-Монахов и остальные сдались без боя.
Когда вывели последнего, Смирнов поднялся с пола, щелчком стряхнул изжеванный окурок, прилипший к шармеровскому сюртуку, и обвёл жандармов взглядом исподлобья. Охотничьи улыбки вокруг начали гаснуть. У одного из нижних чинов часы некстати заиграли „Золото Рейна“. Смирнов хмыкнул и напоказ принялся ждать: сцепил пальцы спереди, отставил ногу и склонил голову набок.
Плосколицый белёсый жандармик торопливо вытянул за цепочку золотые часы с крупным изумрудом на крышке, нажал какой-то рычажок — часы умолкли — и спрятал их обратно.
— Однако,
Смирнов схватил руку, зажигавшую спичку, поднес ее к глазам и осмотрел массивный золотой перстень с яхонтом на толстом и грязном пальце. Затем отбросил руку и крикнул:
— Ух, как не похвалит! Митральезы на вас нет, сукины дети!
— Вашблагороть, народ бунтует! — разбудил Белякова голос разводящего — унтера-офицера Дербина.
Беляков открыл глаза и привстал на неудобном, похожем на туфлю парчовом диванчике. Этот чертов диван, — реквизитный, скорее всего, — караулу одолжил театр номер 1, главный на гулянье театр, в котором, собственно, и отдыхали бодрствующая и спящая смены.
— Возле буфетов? — тут же понял Беляков.
— Так точно-с! Сперва просились подарки дать, после продать, а потом кидаться начали.
— Бутылками?
— Бутылками и каменьями-с.
— На шоссе или с фронта?
— С московской стороны, вашблагороть.
— Так. Останешься здесь за старшего. Кого-нибудь из бодрствующей смены ко мне.
Через минуту в актерскую уборную, где обосновался Беляков, постучал рядовой с темным, заспанным и не по годам печальным лицом:
— Г-г-га-асподин подпоручик… рядовой Кушнир по вашему приказанию…
— Неужто у нас никого грамотных не осталось? — спросил Беляков. — Впрочем, ладно. Пойдешь со мной ординарцем.
Кушнир вздохнул и невпопад отдал честь. Ружейный ремень сполз с его плеча и повис на сгибе руки, а приклад винтовки гулко ударился об пол.
— За мной, дистанция полкорпуса, вперед — скомандовал Беляков, шагая к выходу мимо реквизитного склада, в котором, не снимая сапог, лежали пятнадцать нижних чинов.
По дороге к буфетом подпоручику то и дело встречались люди, без разрешения пробравшиеся на площадь гулянья. Это были и одиночки, и косяки женщин и девушек или подростков, и целые ватаги гуляк. От одной из таких толп отделился и пошел наперерез Белякову краснолицый мастеровой в белой, измазанной травяной зеленью рубахе. Поглядывая на ухмылявшихся дружков, он приложил к виску растопыренные пальцы правой руки, наклонился и спросил:
— Вашблагороть! Когда кружки давать будут?
— Здесь никогда — не останавливаясь и не глядя на мастерового, ответил Беляков. — Гостинцы будут выдаваться строго с той стороны. Так что если вы за кружками, то извольте покинуть площадь гулянья.
Мастеровой, судя по всему, понял только первую фразу. Удивленно поглядев на спину удалявшегося Белякова, он поймал взгляд Кушнира и развел руками, потом закрутил у виска указательным пальцем, наконец, сам запутался в собственных руках и пошел обратно к приятелям.
Беляков
В толпе, уже занимавшей все поле перед линией буфетов и лежавшим вдоль этой линии оврагом, уже не осталось свободных промежутков. Если два часа назад люди еще сидели, расхаживали, плясали за оврагом, сейчас они не только заполняли овраг — огромная часть толпы уже перешла его, выбралась наверх, на узкий карниз между оврагом и постройками, и теперь стояла в десяти-пятнадцати шагах от буфетов. Эти буфеты и толпа, растянувшаяся фронтом на целую версту, от Петербургского шоссе до Ваганькова, стояли друг против друга двумя равновеликими громадами — совсем как воины русского и татарского станов на Куликовом поле. Со стороны буфетов толпу сдерживали только шесть нижних чинов; еще столько же часовых охраняли буфеты, расположенные вдоль шоссе. Люди, стоявшие возле буфетов, молчали. Отдельные звуки, доносившиеся из толпы днем — смех, пение, переборы гармоник, звон посуды — сменились однообразным, хотя и колебавшимся от ветра, гулом.
Беляков подошел к ближайшему часовому.
— Ну что? — спросил он. — Шалит народ?
— Так точно, ваше благородие, шалит — ответил Пенязь, невысокий кроткий парень из-под Гродно. Он, хотя тоже был неграмотным, всегда давал по-школьному полный ответ, не оставляя решительно никаких возможностей превратного толкования своих слов.
Беляков хотел было еще раз напомнить Пенязю, что гостей государевых, даже пьяных и буйных, нельзя и пальцем трогать, а можно только, да и то в крайнем случае, увещевать словами. Но Пенязю никогда не приходилось повторять дважды. И свое наставление Беляков решил приберечь для следующего поста.
— И что, камнями бросаются?
— Так точно, ваше благородие. Камнями бросают и одну бутылку бросили — Пенязь указал на бутылку, валявшуюся в следующем проходе между буфетами.
Разбить бутылку было трудновато. Стены буфета представляли собой две грани треугольника, и любой предмет, под прямым углом брошенный из толпы в зубастую линию буфетов, подлетев к стене, рикошетил и летел дальше, чтобы упасть в проходе. Разбиться бутылка могла бы только в том случае, если бы ее бросили с поля наискосок. Но не так уж много их, видать, успели бросить.
— Держись, Пенязь, — сказал Беляков, невольно улыбнувшись — очень уж по-латински звучала фамилия белоруса. — Сейчас подмога придет.
Подпоручик шагнул в проход, достал из кармана записную книжку и разложил ее на прилавке, уходящем внутрь буфета. Карандаш Белякова забегал по линованному в клетку листку:
„Милостивый государь Герман Арсентьевич! Настоящим имею честь покорнейше донести до Вашего сведения, что сил караула для сдерживания толпы решительно не хватает. Толпа бросается в часовых камнями и бутылками, требуя досрочной выдачи гостинцев. Покорнейше прошу подобающее подкрепление. В настоящий момент на одного часового приходится так сто саженей буфетной линии. Для должной и уверенной охраны необходима по меньшей мере рота…“