Hollywood на Хане
Шрифт:
— Инструмент режиссёра — не ноги, а голова, и место его не на передовой, а у пульта управления, в дирижерской яме — продолжает Гоша назидательным тоном, под «дирижерской ямой» подразумевая, очевидно, ложбину Северного Иныльчека, а склоны Хан-Тенгри приравнивая к передовой.
— Но, Гоша, почему бы тебе хотя бы не попробовать?.. Быть может, ты откроешь для себя что-то новое и неожиданное, увидишь тему и объект своего творения под иным углом. Быть может, — только для примера, поскольку такого, конечно же, не может случиться на самом деле… — восхождение на гору покажется тебе со склонов Хана не маршем просветлённых личностей, шагающих
Гоша качает головой и задумчиво смотрит вдаль, — за оловянную жесть облаков, в те доступные ему одному миры, откуда взирают на него, привечая, великие коллеги и предшественники — режиссёры-документалисты, мудрые и всё понимающие, в отличие от нас, непосвященных…:
— Я не могу… — говорит он нам печально, — я хочу, но не имею права…
— На что ты не имеешь права, Гошенька?.. — спрашиваем мы оторопело…
— Не имею права рисковать своим мозгом… Не могу рисковать вот этим… — Он прикладывает указательный палец к тому месту, где находится мозг у всех высших многоклеточных, не исключая и кинодокументалистов…
— Если я заболею, — сокрушенно продолжает, Гоша — это нанесёт непоправимый вред всему нашему проекту… Вы не представляете себе, как бы я хотел быть с вами — там, на горе, но я не могу, — просто не имею морального права… Знаете, как это называется у нас, у художников?.. Это называется: «Ответственность Художника За Своё Произведение»!
Мы сражены и обезоружены, мы покорены… Мы долго молчим, подавленные величиной Гошиной ответственности и мощью его самообладания…
По мере того, как приближается время нашего выхода, погода портится: не торопясь, словно зная, что мы всё равно никуда от неё не денемся.
Спустилась с горы расстроенная Красимира, прервавшая своё восхождение на середине вершинной башни по причине потери фотокамеры: «я была к нему так привязчива… Он летел, и — ах!.. я не мОгу поверить!.. Всё пропадаешь, — все фотографии, такой несчастнический прошествие… и мне не нУжна вершина — я пОшла вниз…» Она сокрушенно покачала головой и тут же, безо всякого перехода, широко и солнечно улыбнулась подошедшей Вере, — словно включила внутри себя запасную лампочку взамен перегоревшей.
— Красимира, постой тут, я сейчас вернусь… — Говорю я ей и уношусь к своей палатке. Я вспомнил, что притащил с собой в базовый лагерь кое-какие безделицы: в качестве сувениров, — так, на всякий случай. Порывшись в пакетах с вещами, извлекаю пару «хамс».
«Хамса» («пятерня» на арабском) — это амулет от сглаза, популярный на Ближнем Востоке — редкое единодушие!.. — и среди евреев, и среди арабов. В центре стилизованной ладони, чаще всего, изображен глаз, очевидно, в соответствии с идеей о лечении подобного подобным… Арабы именуют хамсу «рукой Фатимы», а евреи — «рукой Мириам», сходясь, таким образом, хотя бы в том, что рука принадлежит именно женщине.
Красимира принимает подарок с бурной радостью открытой и непосредственной личности.
— Когда я вернусь домой, я перешлю тебе свои фотографии. Я снимал и тебя, и вообще — лагерь,
Для Красимиры всё уже закончилось, а мне пора собирать рюкзак.
В тоске поглядываю я в набухающее небо. Провисло, черт бы его побрал, как вымя старой коровы: дёрнешь за сосок, и прольётся на тебя тощее ледяное молочко…
В палатку заглядывает Лёша:
— Рита предлагаем нам смерить давление.
— Это ещё зачем?.. Меньше знаешь — лучше спишь…
Лёша понимающе хмыкает, но проявляет неожиданную приверженность дисциплине:
— Ну да, вообще-то… Но проверить стоит, я думаю, раз так принято.
Врач Рита — миловидная (и действительно милая…) женщина — ввела эти проверки после того как у одной из девиц украинской команды случилось резкое падение давления (что, впрочем, не помешало ей, после некоторого отдыха, взойти на гору…)
На медосмотр мы явились всей своей дружной кино-командой. Привели с собой даже Гошу, который, хоть и не собирался идти на гору, но представлял повышенную ценность для производства нашего фильма и для мировой культуры в целом…
— Рита, а норма для этой высоты отличается от нормы на равнине? — я протягиваю руку, и надувной рукав плотно охватывает мой не борцовский бицепс.
— У каждого по-своему… Но, обычно, нормальным мы тут считаем сто сорок на девяносто.
Я скашиваю глаза на пульсирующую стрелку…
— Сколько?
— Сто пятьдесят на сто десять. Чуть повышенное.
— Не страшно?..
— Не страшно…
Мы с интересом и некоторой ревностью выясняем друг у друга полученный результат. У Лёши и Валеры — сто шестьдесят на сто десять, а у Саши Коваля — базлаговская норма… Как в аптеке. Саша одаряет нас мудрой улыбкой и загадочно улыбается, как картёжник, знающий прикуп и лишь по собственной причудливой прихоти оказавшийся не в Сочи, а на забытом Богом леднике.
Последним, невозмутимо поблескивая очками, из «медпункта» спускается Георгий Молодцов. Молчит, смотрит в даль…
— Ну?..
— Что ну?..
— Давление какое?..
— А, давление… Сто двадцать на восемьдесят.
— ????
— Что-то не так?..
— Да тебя, блин, в космос отправлять можно!..
— Активная творческая жизнь благотворно влияет на здоровье. — Небрежно пожал плечами Гоша, и в этот момент начал сеять ледяной дождь, по которому нам вскоре предстояло месить грязный снежный склон, увязая почти по колено, а потом продрожать всю ночь в промозглой, сырой палатке, чтобы утром снова увязать в снегу, и я понял, что он тысячу раз прав, этот Гоша, предпочитая всему этому дирижерскую яму и дирижерскую долю, и лучше бы это я учился во ВГИКе и режиссировал фильмы о мужественных восходителях…
Вышли ближе к вечеру, — примерно в пол-пятого. Втроём, поскольку Саша Коваль решил не растягивать предстоящее удовольствие, а идти завтра во второй лагерь прямиком из базового.
Дождь барабанит по капюшону «гортекса» с весёлым упорством идиота — минута за минутой, час за часом. Промокли брюки, купленные в 1989 году перед горным походом второй категории сложности, набухли флисовые перчатки. По лицу текут талые мартовские ручьи, ноги разъезжаются на вымытой из ледника каменной крошке. Иду через силу, помирая под грузом вчерашнего Hennessy, не говоря уже о «Журавлях», ругаю себя за проявленную слабость характера.