Hollywood на Хане
Шрифт:
Поднимаясь зигзагами по склонам пика Чапаева, мы несколько раз пересекли грузные, как бы раздавленные собственным весом и распавшиеся на комья конуса мокрых лавин. Пару дней назад их тут не было. Смотрю вверх по склону в сырую клочковатую мглу, откуда в любой момент может ухнуть очередная порция: сметёт и не заметит…
Когда выходим на гребень, становится спокойнее душе, но не телу: разгулявшийся ветер насквозь продувает мокрые брюки, колени мёрзнут. Рук я вообще не чувствую, но менять перчатки означает намочить и вторую пару, поэтому я яростно растираю пальцы при любой возможности и отогреваю их во рту. С тоской думаю о наверняка подмокшем спальнике, который я, идиот, не упаковал в полиэтиленовый мешок, о сырой, мерзкой ночи,
Останавливаюсь, слизываю с усов воду, снимаю перчатку, сжимаю и разжимаю кулак, засовываю пальцы в рот…
В итоге, однако, всё оказалось не так страшно, как тщилось нарисовать мне моё воображение: дождь перестал, как только мы вышли на гребень, а пронизывающий ветер, хоть и морозил руки, но сушил одежду, которая сохла так же быстро, как и намокала… Спальник промок лишь чуть, и небольшое мокрое пятно высохло за ночь от тепла моего спящего и видящего сны горячего тела, работа же по подъёму этого тела в первый лагерь избавила его — тело — от расслабляющей базлаговской лени и паров алкоголя, так что утром следующего дня оно легко встало и легко вышло наружу.
Было тепло и пасмурно, и всюду лежал тяжелый, влажный, зернистый, как икра снег. Ледники Северной Стены потяжелели и набухли, словно мешки под глазами немолодой бабы, похерившей макияж после бурной ночи… То тут, то там соскальзывали и стекали по скулам скал замедленные расстоянием снежные потоки.
Я позавтракал и вполз обратно в тёплое брюхо спальника. Сегодня мы никуда не пойдём — мёртвый, глупо потерянный день…
Впрочем, для фильма он вовсе не был потерян, и даже наоборот: мы снимали много и плодотворно!
Сперва, в лагерь спустились питерцы. Первая двойка питерцев, движимая желанием оказаться в базовом лагере как можно скорее, просвистела мимо нас, не задерживаясь. Мы не то что снять, — разглядеть их не успели! Чуть позже, появились ещё трое: два молодых крепких орешка вели под уздцы весёлого остролицего мужика, которого они назвали «приболевшим», хотя выглядел он скорее подвыпившим. Парни спустились сегодня с вершины, спешили вниз, были уставшими вусмерть, а потому не годились для взятия интервью, — и очень жаль, потому что заросший щетиной по самые лихорадочные глаза свои «больной» Алик показался мне на редкость колоритной личностью, могущей украсить любой фильм — хоть художественный, хоть документальный. Он размахивал руками, опасно покачивался, тяжело вздыхал и громко жаловался всем окружающим на «отсутствие высотного секса», хотя, на мой непредвзятый взгляд, в тот момент — и тут я подчеркиваю: речь идёт об одном единственном конкретном моменте — не выглядел человеком, способным к какому бы то ни было сексу: что к высотному, что к техническому…
Затем, к нам спустились Денис Урубко с Геной Дуровым. Гена при первой же возможности пристроился на рюкзаке, принял от нас чай в крышечке от термоса и молча выпил, а Денис, внутри которого сидит атомная батарейка двадцать второго века, сходу стал давать нам очередное интервью, картинно жестикулируя недопитой кружечкой…
Каким-то непостижимым образом он вновь очутился на возвышении на фоне Северной Стены, словно горный ландшафт сам развернулся вокруг него, создавая необходимый ракурс. Речь его была гладка и вдохновенна, как будто провёл он эту неделю не в поисках пропавшего поляка, а в репетициях и пробах…
После интервью с Денисом и Геной у нас состоялся перерыв на обед, за которым последовала блаженная сиеста: я валялся в гостях у Валеры и мусолил журнал «Огонёк», изменившийся неузнаваемым образом с тех пор, как я последний раз держал в руках его номер. Впрочем, не исключено, что это я изменился неузнаваемым образом… Вероятнее же всего — изменились мы оба…
Надо сказать, в лагере имелось и чтиво погорячее: настоящий живой «Плэйбой», но получить его в пользование
«Плэйбой», залистанный до дыр на самых пожароопасных женщинах, ходил по рукам молодых восходителей, нам же, «зрелым мужчинам», оставалось довольствоваться «Огоньком» и красотами природы.
Когда я совсем было решил, что с интервью на сегодня покончено, в лагерь спустился Илья Левченко, известный в среде виртуальных альпинистов своими скандальными взглядами на некоторые этические аспекты высотного альпинизма.
За многие годы мировое альпинистское сообщество так и не пришло к единому мнению насчет того, работает ли на «высоте» (имеются в виду горы восьмикилометровой высоты, а не балкон шестнадцатого этажа…) общечеловеческая мораль, — в условиях, ни коим боком не человеческих, а так же: нужно ли спасать попавшего в переделку человека, который «сам дурак», а у тебя пропадает отпуск и за всё заплачено.
Разумеется, в стране, где поголовный коллективизм был возведен в ранг государственной религии, где даже крохотное яблочко делилось руководителем группы на гомеопатические дозы между всеми участниками, этот вопрос был решен давно и однозначно, и один только Илья Левченко позволял себе периодически диссидентствовать — пятнать своим «особым мнением» безупречно чистое полотно общенационального консенсуса.
Насчет Ильи с нами специально связался Гоша. Он приказал нам взять Илью любой ценой, — Илья был для него ценным экземпляром: «К вам спускается Илья Левченко. Возьмите у него интервью, он говорит про альпинизм всякие странные вещи — не так, как другие. Что-то вроде того, что внизу все люди — как собаки, а потому они ходят стаями, помогают друг другу, ведут, короче говоря, социальную жизнь, а альпинист на маршруте — это волк, и потому в горах каждый сам за себя… По-моему, он тут один такой, но вы с ним не ругайтесь: пусть скажет всё, что думает… Нам нужны в фильме разные точки зрения. РАЗНЫЕ!» — подчеркнул Гоша.
Спустившийся с вершины Илья выглядел до последней жилки уставшим человеком, но как истинный боец зачем-то не сдавался и наговорил в микрофон добрых полчаса, периодически тяжело дыша, роняя голову на грудь или протирая утомлённые ультрафиолетом и ветрами глаза — воспалённые, навыкате.
Я был категорически не согласен с ним почти по всем пунктам, и дело было даже не в «пунктах», а в каком-то глубинном изъяне, которым страдала вся эта его механическая логика, но моя роль была — держать микрофон и молчать в тряпочку, а потому я был хмур лицом, насуплен и излучал подспудный протест.
«Ян, вы маячили на заднем плане с постным лицом, портя атмосферу кадра» — заметил мне потом Гоша с жестким, ничем не смягченным укором…
Ну, что же, Гоша, теперь, задним числом, я признаю свою неправоту…
Но пойми же и ты меня, Гоша: мне трудно держать микрофон у чужого рта, и труднее того — держать свой язык за зубами… Я люблю говорить, и мне есть что сказать почти на любую тему, а из такого человека разве получится хороший интервьюер?..
— Гоша просил нас отснять людей, поднимающихся по гребню к нашему лагерю — напомнил Валера Лёше, и они собрали съёмочное оборудование и ушли на гребень, по которому люди поднимаются к первому лагерю, а мне они сказали, что я им не нужен, и что я могу отдыхать, хотя я хорошо уже отдохнул в этот день, и они это прекрасно знали, — да и что за удовольствие валяться одному в этой крохотной, душной палатке… Я не страдаю клаустрофобией, но такое лежание нагоняет на меня тоску, меня посещают дурные мысли о бессмысленности нашего существования, и сильнее обычного хочется тепла и душевного участия, которое неоткуда взять на этом скальном пятачке, со всех сторон окруженном сплошными явлениями природы, — большей частью опасными…