Холодный свет луны
Шрифт:
День этот ждали. Утром пошли прощаться с речкой. Кто-то из мальчишек сказал, что хорошо бы в речку монеты кинуть. На счастье. Некоторые из младших, чувствуя момент, ныряли, чтобы их найти. Шестнадцатилетние стояли молча. «Вода мутная, не найдут», – спокойно сказал один, руки у него в карманах. Другой на груди их держит, кивает согласно.
Отвлечемся. Мальчик этот, Костя Ивлев, что на груди руки держал, дважды возвращался в детский дом. Первый раз через несколько месяцев, когда его стали методично бить в «ремеслухе». Такие мальчики для битья бывают… Вот он и стал им. Не выдержав насмешек, хватаний, толканий, он и вернулся в детский дом. Его отмыли, покормили три дня и отправили
Но продолжим.
В обед, как это было принято в праздничный день, все детдомовские собрались в столовой. Чтобы проводить отправляемых в самостоятельную жизнь. За отдельным столом – учителя, няни, врач. У многих из них – прозвища. Говорил директор (его тоже называли… не очень. А, оказывается, он просто был строгий. Теперь они – люди фактически взрослые – понимали: а как же иначе?)
Учитель физкультуры сказал о силе духа так: «Будьте, как буря, что сносит дубы, и будешь ты сам господином судьбы». Одна старушка, уборщица, стала платочком глаза вытирать.
После соответствующих напутствий, пожеланий и обеда оставался целый час до отъезда. Варя пошла искать брата: сказать, чтоб учился, отвечал на ее письма. И что через три года – ему шестнадцать, и она узнает в городе, куда ему лучше поступать учиться. И сколько получают денег после училища.
Максим был на футбольном поле в ожидании очереди занять место в команде. Сестра – старшая, вступающая в самостоятельную жизнь – отвела его в сторону и сказала, чтоб он учился, на ее письма отвечал, горло не студил. «Бронхит опасен своими осложнениями», – сказала известное ей от врача и дала немного денег, которые она сберегла. «Зачем мне деньги, если скоро буду на полном государственном обеспечении?» – сказала. На это Максим понимающе кивнул, наблюдая игру. Собственно, толком и поговорить не пришлось.
Скоро пришла машина, крытая брезентом с сиденьями из строганых досок. Был вечер, но солнце хорошо припекало; под тентом жарко, но там уже многие сидели, готовые к отъезду. Мимо проходили детдомовские, кто-то пытался острить. Варя смотрела в сторону футбольного поля, откуда доносились крики.
Шофер под тент заглянул, сказал обычное: «Готовы? Тогда поехали». Машина тронулась, кто-то рукой помахал, потом девчонки песню запели. Так принято. А когда запели: «Гудками кого-то зовет пароход…» – Варе стало грустно. Плохо ей стало, потому что теперь она совершенно поняла: с братом она рассталась навсегда. Она не увидит его сегодня, завтра. Не придет он вечером к ней с жалобой, что ему больно в груди. Ей захотелось плакать, и она стала смотреть на дорогу, которая убегала из-под машины быстро.
В это время с игры возвратился Максим. Рукой он поддерживал брюки: была небольшая свалка и несколько пуговиц оторвались. Он еще не остыл и вспоминал, как и кто «влепил и врезал». Он прямо прошел в комнату девчонок. Одна, вредная такая, сказала: «Ты что, совсем дурак? Уехала же Варька…»
Максим пошел к себе, сел на койку. Стал сутулиться, смотря перед собой. Подумал, что теперь никто ему не скажет: «Ты что, грудь-то нараспашку? Опять хочешь заболеть?» От такого, казалось бы, пустяшного
Пройдет много лет, но не забудет Максим этих минут. Разное будет, но не сможет он забыть щемящей тоски тех минут: он один. Как душу у него кто вынул, а другую вложил. Никогда он не сможет себе объяснить: почему именно это врежется в память. И застрянет неистребимой занозой, и будет кровоточить всякий раз при воспоминании этого вечера. Не объяснить, не понять ему, что это его земные минуты пересек луч другого, не земного мира. Не удержал его в себе подросток, и вернулся луч туда, откуда пришел, оставив его в мире грубом и жестоком. Драться он стал в тот год ожесточенно, мог и лежачего пнуть.
За три года Варя отправила несколько писем, одно директору детдома. Максим не отвечал. Она даже собиралась съездить к нему, денег на это скопила. Но зимой у них учеба, практические занятия, летом оправляли на сельхозработы. Дважды имела нежелательную беременность от более удачливых в жизни преподавателей. Девушка она из детского дома, внешности приятной – почему бы и не попользоваться?
Закончила Варя ФЗО, разряд получила и непрерывно тянущую боль внизу живота. Правда, не сильная это боль, жить можно. Вот и жила в общежитии, работая штукатуром-маляром. Разряд у нее третий, пальто к зиме купила, с воротником под норку.
В августе пятьдесят третьего пришел к ней брат. Его определили в школу сельских механизаторов – проездом он. Совсем брат не тот, какого она помнила. Расстроилась, когда увидела, как он стал хватать за талию ее подружку. Ему шестнадцать, а улыбка у него… как у одного из ее фэзэушных начальников. Противно тот скалился, срывая с нее в кабинете одежды.
Два вечера ходила Варя с братом по городу, показывала ему дом, где она теперь работает. Рассказывала о бригаде, заработок свой назвала. Еще сказала: «К зиме разряд обещают повысить». Оживился Максим лишь в кафе, где она заказала двести граммов сладкого вина. Порадовался свитеру-подарку.
В конце зимы Варя поехала навестить брата. Постояли в коридоре, поговорили. Он куда-то все спешил, говорил отрывисто: «Да брось ты, сеструха… Базаришь, как баба». Парни у него «канают», девчонки ходят на «цирлах». На стройке тоже мужики выражаются, но Максим говорил на другом, незнакомом ей языке. Другой перед ней человек, и все спешит куда-то… В другом мире он теперь.
Возвращаясь электричкой, Варя вспомнила старое – их первый день в детдоме. Их привез старик-возница в большом тулупе, завел в пустую комнату, а сам понес бумаги директору. Укутанные тряпками, они молча стояли в ожидании. Повязанный старым одеялом под мышками, Максим стоял, раздвинув руки в стороны. В ожидании стоял, спокойно, с широко раздвинутыми руками. От непонятного Варе чувства жалости к себе и брату хотелось плакать. За окном электрички мелькали перелески, поля, засыпанные снегом. Красиво, особенно приятно посмотреть вдаль, на синеющие горы, покрытые лесом, с выделяющимися на них пятнами сосняка. Красиво, а Варя стала прикрывать лицо платком.
Весной она получила письмо. На бланке школы сельских механизаторов сообщалось, что Русланов Максим Андреевич, тридцать восьмого года рождения, отчислен из школы за хулиганский поступок, о его местопребывании ничего не известно.
«Наверное, тоже учениц… воспитывает», – подумала Варя, рассматривая подпись заместителя директора школы. Про боль внизу живота вспомнила. Не сильная это боль, жить можно. Правда, ей говорили, бездетной она может остаться.
Прошло сорок лет. Вот что случилось однажды.