Homo sapiens в эпоху дебилизма

Альберт Александр

Месяц перед приходом немцев был спокойным, настоящим летним, бои шли где-то южнее, в районе Киева. Еременко, будущий маршал, поклялся Сталину разбить подлеца Гудериана. В селе, в церкви, стоял штаб 10-й армии и дедушка нашего героя, Михаил Дмитриевич, пил чай с начальником штаба генералом Араловым, благо жил по соседству с церковью. По бугру, с западной части села, силами гражданских, в том числе местных, был вырыт противотанковый ров, не закопанный до сих пор. Бегство штаба, ввиду намечавшегося окружения, увлекло за собой и дедушку. Он посадил на лошадь все свое многочисленное семейство и поехал на восток, но через неделю вернулся без лошади, без имущества, пешком. Аралов со штабом смог убежать, а дедушка не смог – немцы наступали стремительней. Вопиющую послевоенную бедность дедушки наш герой помнит очень хорошо: – один, без жены, красавицы восточной смуглой красотой, умершей в 35-м году, он смог построить примитивный дом, поднять на ноги четырех дочерей, но нищета лезла из всех углов. Впрочем, нищета была делом обыденным.

Наш герой не помнит, как пережили первую

под немцами зиму, кроме гибели дедушки, но помнит голодную весну, когда в апреле, по проталинам, таская на ногах килограммы глинистой почвы, он с матерью собирал не выкопанную осенью картошку. Из мерзлой картошки получались синие, необыкновенно вкусные, приправленные конопляным маслом, оладьи, необыкновенная вкусность которых объяснялась отсутствием другой пищи.

Позже сельчане, вспоминая эти два года оккупации, назвали эти оладьи тошнотиками. Бабушка героя, вспоминая, рассказывала ему, что чтобы хотя бы чем-нибудь погасить чувство голода, она опускала его в яму, где немцы выбрасывали пищевые отходы из устроенной рядом с домом офицерской столовой, собирать их. Благодаря этой столовой, а позже бабушка нашла общий язык с поварами, снабжая солеными огурцами и квашеной капустой, которые успели засолить, так как в период между занятием села и отступлением от Москвы немцев в селе практически не было. Семейство жило сносно, что позволяло соседям говорить: «А что? Афонькины жили хорошо!». Говорили, что сельчане успели сжать серпами неубранные поля ржи и овса и припрятать урожай. Немцы, заняв село, начали грабить. Забрали скот, кур, гусей, обыскивали и забирали припасы – сало, сметану, масло, – специальная команда ходила из полицаев, привезенных из других мест. Сельчане в полицаи не пошли. Позже, когда фронт установился, в село пригнали военнопленных наших, которые делали все хозяйственные работы для немцев. Дедушку Митрича комендант назначил старостой и когда немцев в 41-м мороз припек, его обязали собрать теплые вещи – валенки, полушубки, шапки, носки шерстяные. Приказ он не выполнил, срочно заболел, но полицаи выполнили эту работу, практически раздев сельчан. Обоз из четырех саней поехал к фронту, но далеко не проехал, так как был встречен заранее предупрежденными партизанами, а предупредил их дедушка через оставленного в селе человека. Немцев и полицаев постреляли, припасы забрали себе.

Следующее яркое воспоминание связано со сделанным дедушкой Афоней целиком металлическим трехколесным велосипедом. Наверное, это было лето 42-го года. Он играл с этим велосипедом на лужайке возле дома, в какой-то момент выехал на дорогу, хотя это было запрещено категорически, попытался ее пересечь, но на той стороне дороги велосипед застрял в песке.

Попытался его вытащить, дергал и так, и сяк, но ничего не помогало. Вдруг со стороны горки он услышал грохот – громадная немецкая телега с колесами в два раза выше его роста, запряженная парой рыжих битюгов, неслась вниз, возница стоял в рост и пытался сдержать их. Плача во весь голос, чувствуя весь ужас возможной гибели под колесами, он безуспешно дергал и дергал тяжелый велосипед, отскочив от него в считанные секунды. Велосипед попал в колесо, его скрутило между спицами, и он заклинил его, затормозив движение. Телега – фура – остановилась метров через сто, уже на спуске к речке. Все это время наш герой, рыдая, бежал за телегой. Немец спрыгнул, с немалым трудом вытянул из спиц скрученный, ставший негодным, велосипед и отбросил его в канаву. Что было дальше – он не помнит, но после войны этот велосипед долго лежал возле дома в саду, поражая искусством кузнеца, сделавшего его без единой заводской детали, без токарного станка и каких-то заводских приспособлений. Надо полагать, что попади этот велосипед куда-нибудь в Европу, он бы стоял либо в каком-нибудь музее, либо на видном месте у хозяина. Зажиточного хозяина. Но зажиточных хозяев большевики, руками таких, как Лазенок, согнавшего, в период своего председательства в образованном в селе колхозе, всех с богатых подворий в нищету скопа, сумели вывести, чтобы эта нищета никогда не кончалась вплоть до исчезновения вместе с местами обитания, освободив пространство для проходимцев.

Следующий эпизод некрасивый и он ясно его помнил. Дело было, наверное, летом 43-го. Немцы, получив сокрушительное поражение под Сталинградом, в предчувствии обязательного ответа за свои деяния, стали добрее, что ли. Дядьки, одному из которых было двенадцать, а второму шестнадцать, постоянно, вместе с такими же ребятами, как они, что-нибудь таскали у немцев. Он достоверно помнит, как они угощали его мармеладом из бочки, которую они помогли то ли выгрузить, то ли перекатить. Вот и сейчас им понадобился карбид, очень необходимое для всяких дел вещество. Его можно было использовать как для добрых дел в хозяйстве, в карбидных осветительных лампах, например, так и для баловства – просто бросить в воду и поджечь выделяющиеся пузыри; либо набить до половины какую-нибудь красивую, выброшенную немцами, стеклянную бутылку, возле речки быстро налить туда воды, успеть забить деревянную пробку и бросить ее в воду. Бутылка с глухим звуком взрывалась и глушила рыбу.

Добыть его можно было только в одном месте – возле уборной вблизи штабной офицерской землянки, которую круглосуточно охраняли. Землянка была устроена через дорогу, наискосок, на бугре над речкой. Надо сказать, что все немецкие землянки были хорошо и аккуратно устроены. Вот и эта, окруженная ровной канавой, с посыпанными песком дорожками, чисто подметенная, с ловко устроенной над обрывом, между деревьями, уборной. Возле уборной и стояли две

бочки с карбидом, используемым немцами для обеззараживания. Выждав, когда часовой куда-то отлучился, дядьки, прятавшиеся в канаве на другой стороне дороги, вытолкнули его, приказав набить карманы карбидом. Он последовал к уборной, достал и положил в карман пачкающиеся куски и пошел назад, чувствуя, что сделал что-то плохое. Он не успел пересечь спасительную канаву – из землянки вышел немец-часовой, в зеленоватой короткой куртке, в такого же цвета, штанах, заправленных в сапоги с короткими голенищами. Немец улыбался и протягивал ему конфетку. Он потянулся за ней своей грязной ручонкой, но немец не дал в руку, а потянулся к карману с карбидом. Он отчетливо помнит эту руку с конфетой и ужас, охвативший его от мысли, что немец увидит, что он – вор! Это самое страшное преступление для человека – быть вором, говорила ему бабушка, его главная мать.

Что было дальше, он не помнит. По словам пацанов, немец поддал ему сапогом под зад, и он полетел в канаву, потом снял с груди черный автомат и дал очередь в небо, предостерегая тех, кто послал пацаненка.

Немцы не любили воров и могли расстрелять за самое малое воровство.

В памяти ясно запечатлелась эта протянутая рука немца с конфеткой, даже цвет бумажки он помнит.

Помнит он себя сидящим на завалинке, со стороны сада, с младшим из дядьев. Высоко в синем небе летают игрушечные самолетики. Дядя объясняет ему, что в небе наши дерутся с немцами, там идет бой, а он все пытается разглядеть – где наши и где немцы. Самолетики кувыркаются, слышен стрекот выстрелов. Бабушка вышла из дома и приказала немедленно войти в сени: пули пулеметов и осколки снарядов могли поранить, а то и убить.

Он помнит день, когда их выгоняли из села отступавшие немцы, пытаясь увести с собой в Белоруссию. Августовский день, ясный, безоблачный, высоко в небе кружат наши и немецкие самолеты – идет воздушный бой. Он восседает на корове, единственной оставшейся в живых. Корова эта была при офицерской столовой, поила молочком фрицев, но содержалась бабушкой. Немцы, спешно отступая, то ли забыли, то ли подарили ее. И вот теперь она медленно тащила телегу со скарбом, собранным родней как по материнской линии, так и по отцовской. За ними тянулась жидкая колонна односельчан – остатки, основную массу народа немцы угнали неделей раньше. В какой-то момент обнаружилось, что немцы, ехавшие впереди и вроде как сопровождавшие угоняемых, куда-то делись и колонна свернула в веселый солнечный березнячок. Он помнит, как взрослые положили на траву большой алюминиевый таз, наполнили его водой, подсластили ее медом и накрошили туда то, что называли хлебом. Все – а это были его мать, бабушка, дедушка Михаил Дмитриевич, двое дядек и тетка по материнской линии, трое теток по отцовской, начали есть тюрю. Позади в небо поднимались столбы дыма – немцы поджигали уцелевшие дома в их и окрестных селах. Кстати, поджигатели были пленены впоследствии в белорусских котлах, их привезли к ним в село, судили и повесили на площади. Ему не разрешили смотреть казнь. Говорят, что некоторые из осужденных плакали, пытались обратиться, умоляя простить, к знакомым из односельчан – в селе, за два года оккупации, успели родиться их дети.

Он не помнит ни крови, ни убийств, да и смерть дедушки осталась в памяти только эпизодом, наверное, потому, что в тот момент было слишком много слез, рыданий.

Сохранилась очень хорошего качества немецкая фотокарточка, вернее, часть ее – вторую, кто-то отрезал, может она кого-то уличала в чем-то нехорошем?

На фото, сделанном на бумаге фирмы Кодак, он изображен стоящим на лужайке напротив своего дома вместе с лучшим другом Толиком Тришкиным. Позади виден сарай, в котором содержались те самые немецкие битюги, а перед сараем – такая же, с громадными колесами фура, под которой он едва не погиб. На нем кургузый засаленый пиджачок, застегнутый на три больших пуговицы, от чьего-то, отслужившего свой срок, пиджака или пальто, надетая набекрень кепка, явно большего, чем нужно, размера – от одного из его дядьев; обрезанные по колено, с висящими по обрезам нитками, штанишки, и растоптанные, без шнурков, ботинки. Пиджачок, кстати, тот самый, в карманы которого он прятал ворованный карбид. Друг одет также: – несмотря на лето – пальто, из которого он вырос, штаны с помочами, ни чулок, ни ботинок нет.

Других ясных, цветных картинок с войны в памяти не осталось. По послевоенным рассказам, в основном теток, он выглядел шустрым, активным пацаненком, бойко приветствовашим немцев фашистским приветствием, за что, наверное, получал от них конфетки, вкуса и сладости которых он не помнит.

Угоняемые просидели в лесочке до вечера. Не обнаружив немцев – поджигателей, которые уехали какой-то другой дорогой, на семейном совете решили вернуться назад. Дом бабушки, единственный в деревне, остался цел. По преданию один из этих немцев, который хорошо знал бабушку, сказал ей: «Матка, твой дом я не сожгу!» Может быть, что именно этот немец и просил защиты перед казнью.

Родня ночь провела в доме бабушки, остальные – их было немного, некоторые прятались еще сутки, – разместились в немецких землянках.

Утром все жители собрались на лужайке напротив бабушкиного дома, на восточной стороне села – ждали наших, слух прошел, что в соседней деревне Приют уже побывали наши разведчики. Ждали не просто так – пошарив по брошенным немцами огородикам возле землянок, принесли дары – громадную сочную морковь, сладкую брюкву, огурцы, что-то еще – он всего не упомнил. Все это держалось в руках. Жителей было немного – десятка полтора. Наш герой крутился здесь же, нарвав десяток ранних сладких яблок – Карабовки, единственного сорта, от которого не было оскомы.