Homo sapiens в эпоху дебилизма

Альберт Александр

В течение 44-го года он прочел все пятьдесят книг этой библиотечки. Читал днями и вечерами, даже при свете лучины, когда не было ничего другого из освещения. Керосина не было, сохранившиеся лампы заправляли бензином, который выпрашивали или выменивали у проезжавших военных. Чтобы лампа не взорвалась, в бензин добавляли соль. Использовали оставшиеся от немцев запасы карбида, но специальных карбидных ламп не было, а самодельные могли взрываться, такие случаи были, но, к счастью, не в его доме.

Он помнит, как с бабушкой посетил двоюродного деда, брата бабушки. Маленькая тесная, грязная землянка освещалась лучиной. Дедушка Володя, маленький, горбатенький,

наверное, болел, и они принесли ему какие-то гостинцы. Алька испытал ужас от этой черной, неприятно пахнущей землянки, ужас от тонких, источенных голодом, грязных рук, от слез плакавшего от благодарности дедушки, которые текли по его черным от грязи щекам.

Больше он деда Володю не видел. По словам тетушки, дед Володя до войны был деловым мужиком и, не смотря на свою горбатость, женился на красивой девушке. Еще до войны у них родился сын, но, когда во время одной из бомбежек был разрушен и сгорел их дом со всем имуществом, жить стало нечем, и сынишка умер от голода. Жена, пытавшаяся спасти и его и семью, пошла в услужение к немцам, которые прихватили ее с собой при бегстве. После войны она появилась в селе, плакала на могилках сына и умершего к тому времени мужа, но никто ее не принял, считали ее заразной.

Осенью 44-го, Елена Михайловна – так звали присланную учительницу, открыла первый класс. Детишек было мало, они все помещались за одним длинным, наскоро сколоченным столом в единственном кирпичном доме, у которого сгорела только соломенная крыша, но сохранился потолок. Детей было мало потому, что большая часть жителей села была угнана немцами с собой, в Белоруссию, и они вернулись только в начале 45-го. Алька сидел за столом тоже, но услышав букварёвские «м» и «а» – «ма», ему стало скучно, он поднял руку и попросился домой, к бабушке. Боже, как он любил бабушку! Он был согласен и жамки ей жевать, когда у нее выпадут зубки, и хлебом, посыпанным песочком, кормить.

Мать была как бы в отдалении, у нее были свои заботы. От отца с первого дня войны никаких вестей не было, его считали убитым, матери нужно было как-то устраивать свою жизнь, и Алька в этом был для нее обузой.

Время, прошедшее с момента освобождения до дня Победы, было насыщенным и необыкновенно интересным с точки зрения ребятишек. Оружие, патроны мешками, гранаты, толовые шашки (однажды бабушке на рынке их всучили под видом хозяйственного мыла), ракетницы и сами ракеты – все это находилось по окрестным лесам и хранилось в подвалах и погребах, в застрехах, закапывалось в огородах и садах. Попадались винтовки, пистолеты, автоматы. Среди малышни особенно ценились ракетницы, высшим шиком было стрельнуть темной осенней ночью и смотреть на холодный, мертвый, белый свет, вырывающий из темноты дома, деревья, кусты.

Однажды младший из дядьев, дядя Валя, вздумал, в отсутствие бабушки, посмотреть на внутреннее устройство ракетного патрона. Внезапно ракета загорелась и, испуская клубы дыма, огненных искр, принялась летать по горнице, отскакивая от пустых стен. Алька с дядей, неведомо как, оказался под столом, в страхе наблюдая за полетом, пока в ракете не кончился заряд.

Особенно высоко ценился термит, добываемый из развинченных зажигательных снарядов. Кусок термита заключался в сплетенную из проволоки корзиночку, поджигался и запускался в небо с помощью пращи – незаменимого оружия пацанвы, как и рогатки. Такой запуск темной осенней ночью был самым эффектным – истекающий каплями негасимый огонь, мотающийся по небу, вызывал бурный восторг.

Осенью 44-го органы попытались обуздать беспредел, объявив день

добровольной сдачи оружия и всего прочего взрывчатого. Целый день на берегу речки слышались выстрелы, даже гранаты бросали в воду, глуша рыбу – совмещали полезное с приятным. Алька принес свою ракетницу со сгоревшей рукояткой, другая, совершенно исправная, была закопана, предварительно обильно смазанная солидолом и завернутая в тряпку. Бабушка, находившая схроны сынов и внука, бросала найденное в туалет – единственное наинадежнейшее место.

Во взрослые игры, как например стрельба из найденной в лесу немецкой пушки, его не пускали по причине малости. Когда снаряды для пушки кончились, ребята срезали с ее колес микропористую резину на мячики для игры в лапту. Лапта в селе в эти послевоенные годы была очень популярна, в нее играли и малыши и взрослые. Селяне с удовольствием приходили посмотреть и поболеть за команды, азартно подшучивая над проигравшими.

Ребятня играла в клеста – нужно было заостренную с двух сторон короткую палочку ударом биты по кончику поднять в воздух, а вторым ударом послать клест как можно дальше. Выигрывала та команда, которая за определенное количество ударов возвращала клест к кону.

Азартно, со спорами до стычек, играли в городки, причем весь инвентарь изготовляли сами.

До изнеможения гоняли металлическими, особо изогнутыми прутами, ободы от колес машин, разбитые остовы которых были в лесу, по берегам речки.

Однажды, после переданных секретных слухов о якобы найденных в разбомбленных многоэтажных жилых домах в Шайковке вещах – кто-то нашел швейную машинку, кто-то оружие, – Алька с Толиком побежали на поиски. Пролезли в щель на первом этаже, даже смогли спуститься в подвал, но все, что оставалось от жильцов, было собрано до них. Подняв голову, Алька на перевернутой взрывом панели с кафельным полом увидел жуткие кровавые отпечатки босых ног – кто-то, раненый, наследил перед тем, как очередная бомба разрушила дом. Стало жутко, они выскочили из развалин и побежали домой.

Было очень голодно. Наступавшее лето было связано, прежде всего, с поисками пищи. В рот шло все, что вылезало из земли – побеги щавеля, молодые трубки морковника, юные побеги сосен. Ловили раков под камнями и в норах, руками ловили мелкую плотву, голавликов под ивовыми зарослями, собирали птичьи яйца, в которых иногда попадались невылупившиеся птенцы – из-за этого Алька прекратил это занятие, тем более что бабушка осудила разорение гнезд Божьих птичек. Позднее наступала пора незрелых яблок, вишен, крушины, малины, земляники, огурцов, жареных на прутьях воробьев, которых сбивали картечинами, добываемыми из снарядов. Хорошо, если была соль, но обходились и без соли.

Как могли помогали взрослым – ворошили и сгребали сено, утаптывали его на возах и на скирдах, носили охапками.

До одури, до синевы, купались в речке, вода в которой была постоянно холодной из-за множества родников, питавших ее.

Осень приходила россыпями яблок, поедать которые мешала только оскомина. От войны у бабушки сохранились два улья пчел, необыкновенно злых. За морковкой, за яблоками на дальнем углу огорода приходилось добираться ползком между грядками. Еще страшнее было наказание, если, похвальбы ради, выходил он на улицу с куском хлеба, намазанным сверху свежевыгнанным медом, – бежать от них тогда приходилось до речки и нырять, в чем был, с макушкой в воду, успевая по дороге проглотить хлеб. Только тогда пчелы, покружив, улетали. Но свое пчелы добирали – обычным делом было ходить с перекошенной от укусов физиономией.