Хор мальчиков
Шрифт:
Однажды фрау Клемке повезла своих подопечных знакомиться, как она выразилась, с настоящей культурой — осматривать старинный замок, стоящий на вершине — нет, не горы, а холма, но всё же — над городом, до черты которого оставалось, наверно, с километр. Стены его — не только внешние, но и одна из стен коридора, ведущего в глубину здания, были сложены из дикого камня, и Свешников ждал, что и зал, в который их вели, будет строг и холоден из-за той же грубой кладки и дубовых балок потолка. В действительности же помещение показалось ему перенесённым сюда из советского сельского клуба: фанерные креслица и, главное, фанерный же потолок, расчерченный на квадраты узкими рейками. Клемке показывала это, гордясь: всё починено, всё чисто.
— Кто же так сделал? — не сдержался Свешников. — Вызывали специалистов? С Запада?
— Нет,
В погребке под ратушей старались, похоже было, всё-таки мастера: и разные поверхности сходились с точностью, и балки были черны от времени, а не от краски, и винные бочки вмурованы в кирпичную стену туго, без щелей: Дмитрий Алексеевич поначалу посчитал их фальшивыми — просто отдельными днищами с чужими краниками, однако оттуда и в самом деле что-то выливалось, и официанты подавали это на столы.
— Заказывай, ты же гость, — предложила Мария, подчеркнув: гость; это поддразнивание было уже лишним, он давно сказал, что сдаётся, но уступает в таком деле в первый и последний раз.
Её доводы были просты: продав при отъезде московскую квартиру, она стала по сравнению со Свешниковым настоящей богачкою (провезти через границу всю вырученную сумму было невозможно, деньги удалось пристроить только в неведомом далеке, и тем не менее у Марии на руках имелась какая-то наличность). Не говоря уж о том, напомнила она, что им двоим нелепо да и грех считаться деньгами. У Дмитрия Алексеевича на этот счёт было своё мнение, да и во всём споре — свои доводы, тоже, как у неё, неопровержимые, но — иного плана; спорить пока было не время.
Между тем гость не знал, на что зван — на ужин или на бокал вина и чашку кофе.
— Я проголодалась, — помогла ему Мария, и лишь после того, как официант отошёл с заказом, спросила давно приготовленное: — А мог ли ты предположить…
Свешников, не дослушав, расхохотался, оттого что и сам сию секунду думал о том же. Он попытался продолжить без паузы:
—.. тогда, в аэропорту, что спустя десять лет мы будем жить вместе?
— Мы не живём вместе.
— …что вместе будем жить в капстране, — наскоро поправился он, — к чему приведёт цепочка случайностей, совершенно невероятная в обычной жизни, а только — в неважных романах? Я, кстати, так и не знаю всего о тебе.
— Тогда, в тот день, пределом мечтаний было каким-то чудом достать посадочные талоны и вылететь в Москву. Какая там заграница, что ты…
— В Москву! В Москву! В Москву!.. Знаешь, мне и сейчас, пожалуй, не хватает воображения, поверить, что всю ту фантасмагорию мы наблюдали наяву: скорее соглашусь, что сам выдумал тогдашние приключения — и то, как людей выбросили из самолётов, и то, как они спали вповалку на каменном полу. Э, да что говорить? Странно, что это не отбило у меня охоты к перемещениям в пространстве.
— Что же мы теряемся? Съездим куда-нибудь, — поспешно, как будто нарочно подведя к этому и теперь ловя кавалера на слове, предложила Мария. — По-моему, проще всего — в Прагу, на выходные. Это близко, часа три на автобусе.
— Я готов, — мгновенно отозвался Дмитрий Алексеевич.
— Как легко с тобой сговориться! Так поедем, пока не подошли какие-нибудь сумрачные дни.
«Откуда им вдруг взяться?» — возразил он про себя, но вовремя промолчал, озадаченный мимолётной тенью на её лице.
— И пока мы не поделились, каждый, своими бедами… Только нет, не сейчас, у нас же юбилей, и нам в самом деле пора поговорить о каких-нибудь путешествиях. Я так засиделась, что мечтаю уже не об одних только экскурсиях, а о большем…
— О сладкой жизни? Придётся поспешить, пока не разрослись аппетиты.
— На аппетит я не жалуюсь. А если серьёзно — ты же знаешь, как я мечтаю навсегда выбраться из ГДР. Мы оба застряли на полпути: столько наших переехали в западные земли, вот и я хочу: во Франкфурт, в Мюнхен, куда угодно.
— На «дикий Запад»?
— Я не шучу.
— И снова: я готов.
— Не всё так легко, — проговорила Мария, тут же напомнив о его семейных узах.
— Они очень удачно названы узами, — беспечно отозвался он. — Не более того.
— Но и не менее.
Глава вторая
Услышав, что опять, ради очередной регистрации,
Так оно и вышло, но сначала ему досталось немножко удовольствия. В вагоне через проход от него расположилась молодая женщина, и Литвинов, будто бы уставившись в окно, безнаказанно любовался её профилем. Она всё что-то писала, писала на больших, как для машинописи, листах, и он не назвал бы это письмами, оттого что видел не первую, с обращением, страницу, а одну из следующих, записанную сплошь, но с абзацами: письма пишутся иначе, подумал он, предположив теперь то ли журнальную статью, то ли даже нечто художественное. Незнакомка строчила довольно бодро, лишь изредка задумываясь на минутку, и Литвинов невольно прикинул, что здесь, при нём, она успела насочинять не меньше двух или трёх книжных страниц; при такой ежедневной работе за год мог бы получиться толстенный том (да что там, и за полгода набралась бы приличная книга). Это оказалось настоящим открытием — такая простая арифметика! Михаил Борисович не понимал, как раньше ему не приходило в голову заняться подобными подсчётами; в итоге он потерял время. При старой власти за извод бумаги даже платили деньги, и писатели недаром считались богатыми людьми. Неважно было, какого сорта продукция выходила из-под пера (неважно — ему, читавшему мало), но само по себе это занятие, писательство, при всей своей бесполезности считалось достойным. Последнее было больным местом Михаила Борисовича: в новой, германской жизни его как раз то и смущало, что никак не удавалось придумать себе нестыдное дело и приходилось жить на казённую милостыню, как бы она там ни называлась. «Только подумать, — сокрушённо повторял он чуть ли не ежедневно, — кем я был в совке — и кто я здесь!»
Однажды Михаил Борисович всё-таки признался себе: «Я, правда, сам виноват: расслабился». Непривычное отсутствие каких бы то ни было обязанностей оказалось чрезвычайно приятной вещью: всякий день можно было посвящать себе и, сладко мечтая сделать под старость карьеру в Германии, лениво откладывать первый шаг — со дня на другой день, с понедельника на понедельник. Заявить о себе он собирался просвещением аборигенов — чтением лекций об известных ему основах лучшей в мире педагогики. Он надеялся, что этим подвигнет немцев на перестройку системы образования, хотя бы — начального. От соседей по хайму Литвинов был наслышан о странностях здешних школ: говорили, будто ученики не только не знают имени, скажем, немца Энгельса, но и таблицу умножения проходят едва ли не в пятом классе. Бывший доцент советского педагогического института вполне мог бы прочесть коллегам целый курс — и тем приблизиться к прежнему своему положению. Оставалось лишь выучить немецкий, но на то у него и были впереди шесть месяцев обязательных курсов.