Хор мальчиков
Шрифт:
— Как это — кого-нибудь? — вяло запротестовал он, понимая, что так и было бы и что суженой, посланной свыше, он бы счёл совсем другую женщину, лишь по редкой случайности попавшуюся на пути исключением из правил, по которым в сто или в тысячу раз было вероятнее им разойтись в каком-нибудь тумане, во тьме, при помрачении зрения или просветлении ума.
Однако таких почти невозможных встреч кто только не пережил и кто только не встречал счастливых пар, изумляясь тому, как эти нынешние влюблённые нашли друг друга, так точно угадав, но — не тому, сколько же таких единственных, предназначенных завтрашнему счастливцу женщин одновременно живёт по соседству в ожидании его одного и сколько же из них находят другого — тоже единственного, определённого судьбой.
Думать так же о Раисе он не мог, но как раз она-то и повернула его судьбу; по сравнению с этим
Никто не сделал для него больше, чем Раиса, и Дмитрий Алексеевич считал, что из благодарности должен терпеть от неё многое — и прощать. Пока, к счастью, прощать было нечего, да и вчерашний разговор взволновал его, видимо, напрасно. «Моя подозрительность становится навязчивой, — с тревогою подумал он. — Не жду ли я подвоха ещё и от Марии?»
— Неужели мы настолько не распоряжаемся собой? — продолжил он.
— Другими, скорей.
— Если так — сдаюсь.
В действительности Свешников сдался ещё раньше, когда Мария сказала: «Почему бы матери и не заговорить о своём ребёнке?» — а он, тотчас заметив промах, не решился поймать её на слове, не спросил, почему сама она молчит — о своём; возможно даже, он на миг заподозрил, что ему лучше не знать всего. «У меня барышня на выданье», — поведала Мария в день знакомства, не преминув позже, к слову, напомнить, что та «ждёт одна-одинёшенька» её возвращения, теперь же выходило, что связанное с дочерью должно казаться будто бы несущественным, да и сама она — несуществующей, так что и расспросы о ней, и случайные упоминания становились не то чтобы невозможными, но неловкими — и обрывались или теряли один из двух голосов. Дмитрий Алексеевич готов был допустить, что в те, первые дни — в аэропорту, в самолёте, у него дома — чего-то недослышал либо сейчас кое-что подзабыл.
Судьба девочки (либо легенды о ней) уже мало что могла б изменить в его отношении к Марии: если Мария что-то и нафантазировала, это прозвучало бы занятно, не более, даже для Свешникова, не привыкшего к розыгрышам, тем более — к неудачным, но если бы дело было в какой-то семейной драме, то пришлось бы искать многих объяснений.
Свешников и Мария были привязаны к одной и той же социальной кормушке (понимая, что — пожизненно) и, видимо, даже и сегодня могли бы поселиться вместе, не афишируя этот шаг, но и не заботясь его узаконить. Власти не ждали от немолодых людей ни резких движений, ни достижений, предложив им для завершения историй три, как в старинных пьесах, единства — времени, действия и места. Первое из ограничений выполнялось само собою, оттого что прошлая жизнь была отрезана переездом, будущая — виделась теперь уже недлинной, и каждому только и оставалось, что жить нынешним днём. С единством действия вышло и того проще: в пьесе предполагалось тихое, как раз без действий и реплик, существование персонажей в местах — вот и третье условие задачки, — определённых им с самого начала, обозначенных ещё в присланном в Россию вызове.
Конечно, совсем не так рассуждал Дмитрий Алексеевич в постели, то есть и не рассуждал вовсе, оттого что вряд ли найдётся на свете мужчина, способный перемежать попытки приласкать прелестную женщину со стараниями блюсти классические единства, а всё это сочинил в уме позже, всего лишь припоминая слова и жесты утренней беседы, в том числе и своё неудачное «Сдаюсь».
Мария сразу поймала:
— Раз уж сдаёшься, вставай: пора. На узкой кровати толковую беседу не построишь.
— Нет, решительно нельзя пускать в постель умных женщин.
— Интересно, кто, кого и куда пустил. Иди-ка, пожалуй, наверх.
Поторопившись принять приглашение, он обнял было Марию, но та увернулась:
— Нет, нет: к себе, на верхнюю полку.
Глава четвёртая
«Что за притча: переписываю третий раз — и всё недоволен… Начало, правда, вышло недурно: “Здравствуй, Митя!”
Каково?
А вот дальше
О, вот и подсказка: я ещё не писал тебе о школе, то бишь о курсах, обязательное посещение которых занимает семь часов ежедневно и которые оборачиваются пустой тратой ума и времени. Если наше обучение этим и ограничится, язык мы не выучим никогда. Суть в том, что каждый из нас пока знает не больше десятка немецких слов, то есть не умеет сложить даже “мама мыла раму”, и вот на этом пустом месте нам вдалбливают грамматику. Та, понятно, повисает в воздухе. Толку из такого обучения выйти не может, но это — утверждённая методика, и здешним законопослушным учителям не приходит в голову, что куда полезнее было бы начать с другого конца.
Такова моя, можно сказать, служба. Досуг же я целиком посвящаю Марии — да, да, той самой! Как видно, чудеса случаются и с простыми смертными. Я пока не стану пересказывать обстоятельств нашей встречи, оттого что историю тогда пришлось бы оборвать на полуслове: я и сам не знаю многого. Прошлое Марии мне до сих пор неизвестно, а настоящее — неясно. Скажу лишь, что она неожиданно одинока и держится так, словно между нами не приключилось никаких странностей.
В каком-то смысле здесь одиноки все — и молодые, нескоро сходящиеся в интересах с туземными сверстниками, и пожилые — из-за полной своей ненужности. Иные из пенсионеров были у себя дома уважаемыми людьми, имели звания, знания, опыт, имена, а тут в одночасье превратились даже не в пешек — в ничто. Никому нет дела до их достижений, вообще — до прошлого, и они, растерянные, ищут путей самоутверждения. Всё им надо начинать с нуля, но зато они впервые свободны в выборе и, представь, легчайшим занятием считают писательство, благо что шариковая ручка и бумага всегда есть под рукой. Не имея за душой иного материала, пишут, конечно, исключительно о себе: одни вспоминают разочарования детства, а другие, большинство, — перипетии бегства из Союза. Каждый из этих последних считает собственный эмигрантский опыт уникальным (хотя он до оскомины одинаков у всех) и, конечно, спешит поведать о нём городу и миру. Где-то в западных землях такие юные дарования, скинувшись по сотне, даже выпустили сборничек своих сочинений под свеженьким названием: «После того». Мне показала его фрау Клемке, наша кураторша. Я полистал — no comment. Да только вдруг и в нашем городке, что там — прямо в нашей компании, кое-кто нехорошо возбудился: не попробовать ли…»
— Я не сказал главного, — спохватился он. — О книжке…
— Подождите, подождите рассказывать, — попросил Литвинов, когда они по дороге с курсов поравнялись с лавочкой, торговавшей табаком и прессой. — Я куплю газету.
— Ах, газету! — повторил Дмитрий Алексеевич, до сей минуты рассказывавший спутнику старые анекдоты, удивительным образом оставшиеся тому неизвестными (свежих он не знал нынче и сам: разжиться было решительно негде). — Так и не расстались с советской привычкой?
— Можно подумать, что у немцев — другие… И потом, нельзя же так, ни с того ни с сего, вдруг бросить. Окажешься как на необитаемом острове: война начнётся — и не узнаешь. Вот и вы сами — разве перестали интересоваться?..
— Конечно, не перестал: газет я не читал и там. То есть там — тем более.
Литвинов ответил недоверчивым взглядом, и Свешникову пришлось разъяснить:
— Думаю, понятно почему. Я ничего не терял, а всегда был в курсе событий: обычно в многолюдье непременно что-нибудь где-нибудь да услышишь — в трамвае, в курилке…
— Известно, какой из вас курильщик.
Русская газета нашлась на прилавке всего одна — произведённый где-то у западной границы еженедельник — тоненький, но с вкладкой, с литературным приложением, в которое Свешников с недоверием заглянул, пока ещё не вышел на улицу.