Хор мальчиков

Фадин Вадим

Во всём, однако, имелись свои плюсы. Вот и между тем, чем он был и чем стал, уложилась совершенно уникальная история — его приключения и мытарства, каких хватило бы на пятерых: Литвинов приобрёл бесценный опыт, которым нечестно было бы пользоваться в одиночку, а следовало поделиться — если бы знать, как и с кем. Созерцание соседки в поезде навело на удачную мысль: рассказать такой, как она, писательнице или прямо надиктовать для немедленной публикации много интересного о своём отъезде из России — хотя бы о хамстве милицейских чинов в родном городе или в Бресте — таможенников, заставивших его с женой, выгрузив на перрон весь багаж, тащить эти два десятка мест в досмотровый зал (спасибо, подвернулся случайный мужик на электрической тележке, да и тот помог не задаром, совсем не задаром,

так что и сомнение возникло, случайный ли). В таком рассказе не умолчать было био двухэтажной кровати в общежитии, делавшей каморку до того похожей на купе вагона, что ему иногда казалось, будто путешествие не окончено и он едет и едет, забытый всеми на своей верхней полке; жена, как нарочно, подшучивала, спрашивая на ночь, куда их повезут нынче и какая остановка будет следующей. Михаил Борисович рассказал бы и о позорной подачке, которую вынужден сейчас регулярно принимать от немцев, и о том, что никому из нового начальства нет дела до его прежних заслуг. Это был его долг: открыть людям глаза на тяготы эмиграции — и ещё кое на что, посложнее.

Литвинову решительно не давала покоя эта ничтожная страница, одна из тех трёхсот шестидесяти, которые он мечтал надиктовать за год — пусть не сегодняшней попутчице, но кому-нибудь даже ещё пособлазнительнее. Он надеялся, что за такой срок и с такой сотрудницей непоправимо увязнет в романе (не в рукописи, не в сочинении, нет), и сама по себе старая как мир идея выглядела недурной — обзавестись помощницей, выбрав по внешности, а не по способностям к письму, которые у всех примерно одинаковы; когда-то он, казалось, и сам подавал надежды — недаром говорят, что почти каждый в отрочестве переболевает стихами. Такая болезнь, к счастью, имеет свойство проходить — прошла и у него (Михаил Борисович давно не вспоминал об этом несерьёзном увлечении, но что было, то было, он и здесь не отстал от других). Ничто, однако, не исчезает бесследно; недаром он в своё время, готовясь к лекциям, легко исписал, наверно, сотни страниц, а если сегодня и размечтался о помощнице, то скорее из смущения будущей переменой жанра: о публичных выступлениях ему предстояло забыть по меньшей мере на полгода — пока не выучит язык и не распростится наконец с общежитием. Одновременно должно было бы закончиться и надоевшее хождение по немецким конторам: Клемке водила свою группу из одной в другую чуть ли не через день, как на работу, и российское консульство было, пожалуй, единственным местом, на посещении которого она не настаивала.

В чужом городе Литвинов не заплутал: ему толково объяснили дорогу, вдобавок снабдив картой и указав верный ориентир — каменных львов, возлежащих напротив консульского подъезда, через дорогу. Лишь в одном месте он едва не свернул в сторону, ненадолго соблазнившись изящной вывеской бара: знал, как хорошо бывает начинать день с рюмочки. Жена придерживалась других взглядов, но Михаил Борисович прощал её, неопытную, и выходил из положения, устраивая тайники. Теперь, например, его бутылка хранилась в другой квартире, у Бецалина, что было надёжно, однако неудобно; сегодня, не посмев потревожить соседа в ранний час, он вынужден был искать, куда бы завернуть по пути, а найдя подходящее на вид заведение, шагнул было к дверям, но вовремя обратил внимание на вывешенный у входа прейскурант — и запнулся: цены, по его мгновенному подсчёту (что-что, а такие вещи он вычислял быстро), были втрое выше магазинных.

— Проклятые буржуи, — привычно ругнулся Литвинов, запоздало сообразив в утешение, что негоже являться в присутствие, свежо попахивая шнапсом.

Раздумывая над незадачей, он побрёл дальше, позабыв свериться с картой и оттого — с ощущением, что придётся идти и идти, до вечера, до бесконечности, — был удивлён, когда дорога тотчас кончилась: львы, когда-то охранявшие чьё-то жилище, обнаружились на не приспособленном ни к какой стене мраморном крыльце, на первой же боковой улице. К ним Литвинов и поспешил.

«Выносливые вы твари, — подивился он, проведя рукой по гладким, без щербинок, спинам изваяний. — Шутка ли — пережить такую войну».

И, переходя улицу, продолжил про себя, исправляя недодуманное: раз проиграли, то и не пережили,

нельзя говорить так. Когда-то стоявшие здесь здания превратилось в обломки и пыль, а пыль — развеялась ветром, после чего сторожевые львы стали нелепы. Уцелевшие лишь случайно, пусть бы обратились в прах и они — для сегодняшнего Литвинова ничего не изменилось бы в мире, разве что женщина в поезде не строчила бы дамских романов, а напротив, читала их, сам же он, потеряв ориентир, потратил бы лишнее время на поиски казённого дома — хотя, конечно, отыскал бы, не заблудился в городе, как никогда не теряются во взятых городах победители: неожиданно он подумал, что приехал сюда потому, что его страна (правда, брошенная им) победила в войне, и что все здесь, всё население, виноваты перед ним и что-то ему должны; нечто подобное он внушал своим студентам ещё в прошлом году, но до сих пор не догадался применить к себе: после пересечения границы мысли стали нестройными и вращались вокруг низменных тем. То же, что столь серьёзные материи вдруг вспомнились сию секунду, он объяснил особенной атмосферою, настоявшейся у стен родного консульства.

Такой же воздух стоял, видимо, и внутри. Во всяком случае, там Михаил Борисович сразу почувствовал себя своим и не возроптал, оказавшись в конце изрядной очереди, — тем более что стоять в ней можно было сидя (даже и от этого потрёпанного каламбура повеяло домашним). Найдя свободный стул, он тотчас успокоился, поняв, что теперь рано или поздно достигнет цели — и достиг же, и служащий с цепкими глазами попенял ему за нахальство.

— С чего вы взяли, что я стану оформлять всю эту ораву? — ехидно осведомился тот, одним ловким движением разложив веером поданные ему паспорта. — Заниматься мёртвыми душами? Все должны явиться лично.

Михаилу Борисовичу пришлось разыграть пьесу, сославшись на свой мнимый звонок: мол, ему по телефону как раз не велели приезжать группой: «Нечего устраивать у нас табор». Хотя подобного разговора и не случилось в действительности, Литвинов не рисковал: поди проверь. Чиновник, однако, гневался лишь для порядка и, удовлетворившись объяснением, сделал то, что нужно, без промедления, и теперь его посетитель лишь порадовался такому стилю работы: «Молодцы наши, переняли у немцев всё лучшее», — и только перед уходом, завернув «на дорожку» в туалет, увидел: нет, не всё.

Очередь, в которой прошли лучшие часы дня, была неприятна одним — движением вслепую, по командам из репродуктора, настолько хриплого, что Литвинов опасался не узнать собственную фамилию. Лучше всего было бы помалкивать, чтобы вовсе не пропустить вызов, тем не менее он разговорился с мужчиной с соседнего стула; седая щетина на лице того, полувыбритом (или, скорее, полунебритом), не позволяла определить на глаз возраст хозяина: годились и сорок лет, и все шестьдесят.

— Я здесь в первый раз, — неожиданно для себя поведал ему Михаил Борисович.

— Неужто сюда приходят — во второй, если понравится? — насмешливо отозвался тот.

— Вы не поняли. Просто вчера всего этого не было.

— А ещё раньше и подавно не было ничего.

— Ну, это для тех, кто не сумел распознать. Многое зависит от терпения: обещанного, как знаете, три года ждут. А до того может случиться всякое, включая мировые катаклизмы, и это всякое иные товарищи принимают за неудачу, за провал, за крах идеи. Между тем любое дело следует доводить до конца — до торжества, если хотите.

— Я перебью: вы сюда на постоянное жительство приехали? — осведомился полубритый, сделав ударение на «постоянном».

— Да, на жительство.

— Стоило ль ехать? С такими взглядами вы бы процветали и в России.

— Во вчерашней.

— Кто знает в которой. В завтрашней хотя бы. Но ловлю на слове: ведь процветали?

— Да вы и не знаете моих взглядов: я говорил нечто общее, — сообразил увильнуть Литвинов. — Только что это вы задираетесь?

— В России можно сейчас делать хорошие деньги. Стоп, стоп, не перебивайте, я знаю, вы спросите, как же я-то их не сделал. А я отвечу просто: мне это не по нутру, я лентяй. Если что-то вменят в обязанность, буду выполнять, деться некуда, а вот добиваться чего-то самому — то придумывать, то отстаивать — пропади оно пропадом.