Хор мальчиков
Шрифт:
— Как раз мне-то и некуда податься, — после долгой паузы проговорил Свешников. — Не далее как нынче утром ни с того ни с сего мне представилось, — я не спал, но увидел именно, как во сне, — что мы с тобой не только обо всём уже договорились, но и дело сделали, и забыли о нём, и я не отдал тебе долг, и меня ищут некие джентльмены в плащах с поднятыми воротниками. Наваждение это, сон этот прошёл, но я до сих пор не могу расстаться с уверенностью, что не вернул деньги — и не верну, за неимением, и мне где-нибудь на Патриарших прудах сунут под рёбра ножичек. Сел на скамеечку —
— Э, брат, с тобой стало как-то сложно, — протянул Анатолий, безуспешно пытаясь вытрясти соль из солонки. — Смотри, она же там есть, а — не идёт.
— Хуже, когда нету, а идёт.
— Со своими видениями ты сильно забегаешь вперёд.
— Как ни посмотри, а полезная жизнь иссякла.
— Значит, я помогал, помогал, а мои денежки, мой гонорар — тю-тто? — вывел Распопов, впрочем, заметно не встревожившись, а словно наслаждаясь ситуацией.
Встревожился как раз другой:
— Ты уверял, что — чужие.
— Чудак, я же за тебя поручился, и это не пустяк, — не к месту весело предупредил Распопов. — Хорошо, что я ещё не дал тебе ничего.
— Вот сейчас и в самом деле стало сложно. Пойми, другого варианта у меня нет, хотя с каждым днём я меньше и меньше понимаю, зачем ввязался в это дело.
— Кстати, зачем ты ввязался? Ведь и вправду: никто не понимает. На беду, ты не вспомнил вовремя, что всякое благое деянье наказуемо, и рвёшься совершить… Давай, налей-ка ещё. А твою историю… Я её знаю, от Дениса, и она мне очень не понравилась.
— От Дениса?.. Как он посмел?!
Распопов наконец рассмеялся:
— Ну, ну, не думай, будто мы с ним шептались в уголке, перемывали твои косточки. Просто так пришлось к слову, что он признался, как боится за тебя. И если уж мы собрались всем классом… Это было на поминках, когда ты очень кстати смылся.
С поминок Дмитрий Алексеевич попытался уйти по-английски, не откланявшись, но вышло неудачно, неуверенное бегство заметили многие, хотя и не подали виду, а на того, кто рванулся задержать беглеца, шикнули: «Оставь. Видишь, человек расстроен?» — что было, конечно, преувеличением, ибо не так уж близко дружил Свешников с Кулешовым, чтобы убиваться пуще прочих. На том всё бы могло успокоиться, если б у Вечеслова не сорвалось с языка, что он опасается, как бы его друг не наделал глупостей, ввязавшись в некую авантюру: для того, мол, и приехал. Публика захотела подробностей, и Денису пришлось поведать то, что знал; с этим и участие Распопова открылось само собою.
— И тут включился коллективный разум, — продолжил за него Дмитрий Алексеевич — машинально, просто потому, что нечто подобное уже обдумывал только что; ум же его был занят другим — попытками понять, как могло случиться, что его близкий друг так легко (не под пытками же) разболтал доверенные секреты.
— Наверно, можно сказать и так, — неуверенно отозвался Анатолий.
— А можно сказать и так, что всё это было моим личным делом, — начал раздражаться Свешников.
— Сам же говоришь: было.
Случалось, кто-нибудь настаивал: «Нет, вы сказали!» — и было не отвертеться, но сейчас он и не собирался
Главное было, однако, не в одних этих неравноценных днях, будь они сочтены или нет, но — в грусти из-за того, что больше не удастся оставить на земле важных следов; казалось, кто-то рассудил, что Дмитрию Алексеевичу довольно и сделанного прежде и что старые отпечатки его башмаков тщательно исследованы и сохранены в гипсовых слепках, в коробках с грифом «Хранить вечно».
— Звучит словно приговор. Вечно!
— Что-то и не слыхал о таких грифах. Это похоже на «Уничтожить перед прочтением». Э, постой, постой, да ты, видать, был здорово засекречен?
— Не более чем…
После паузы Дмитрию Алексеевичу пришлось всё-таки разъяснять:
— Не совсем то, что ты подумал: я ведь не имел дела с железом, с готовыми изделиями, то есть просто не участвовал в каких-то вещественных проектах, и никто не скажет, что вот этот велосипед или вот эта бомба рассчитаны в моей лаборатории: мы как бы лишь изобретали законы природы, часто не зная, какие фокусы будут ими оправданы. Проще говоря, выступали в роли счётной машины: о чужих намерениях не ведали, а какой вопрос зададут, на такой и отвечали. У меня было предостаточно и собственных идей, да всё не выпадало случая их приложить. Только я о другом: важно, что я не занимался прикладными задачами, а уж каковы они могли быть, легко догадаться, судя по тому, что восемьдесят процентов производств в Союзе работало на оборонку.
— И тебя всё-таки выпустили за границу? Сказки какие-то. Другие по десять лет сидели «в отказе».
— Да, это выглядит, как научная фантастика, но так уж сошлись обстоятельства, что в результате общей чехарды — перестройки, разоружения, глупых рассекречиваний, — я вдруг стал чист, как младенец. Тему, которую мы, как говорится, обслуживали, её мало того что рассекретили — а тут же буквально замусолили на международных конференциях — в Нью-Йорке, в Торонто, в Париже, далее — везде… От всего остался закон природы. И я — как младенец…
— Если так смотреть, то я, наверно, вообще не достиг ясельного возраста, — счастливо засмеялся Распопов. — Свободен? Да никаких преград… Я давно уже мотаюсь по командировкам — чего только мы не строили за границей! — сначала, понятно, не дальше ГДР, но потом — и в капстранах. Тем и жили: сам понимаешь, отовсюду было что привезти домой, даже от китайцев. Кстати, помнишь, мы как раз заканчивали школу, когда в продаже появились китайские плащи? Синие китайские плащи? Мы считали это криком моды. Ты стал носить одним из первых — и все завидовали.