Хор мальчиков
Шрифт:
— Давай, Ира, о тебе. Смотри, ты уже одной ногой в Кёльне. Но я всё думал: вот, трудности позади, ты приедешь — и чем ты займёшься? Ты решила?
Поёжившись от его почти официального тона, Мария ответила вместо Ирмы:
— Разве это главное? А чем бы она могла заняться, если бы вы приехали, как и положено, вместе? Или даже — чем бы она могла заняться, оставшись в гэдеэрии? Ответ один: тем же самым. Да чем бы ни занялась… Ведь вы снова будете вместе.
— Вместе? Не то слово. Я целыми днями буду пропадать на работе, а Ира…
— Так живут многие — и счастливы. Жена в конце концов тоже найдёт себе занятие — ну, скажем, будет преподавать язык новым эмигрантам.
— Неблагодарное занятие, — сухо заметил Марк.
Ирма слушала их диалог, словно посторонняя. Заговорив, ей пришлось бы
— Ну что вы, господа, о чём мы говорим? — вставая с места, сказала Мария. — Давайте так, с налёту, не будем — о серьёзном. Поговорите вдвоём, а потом, вечером… Собственно именно решать всё равно нечего: вы уже запустили машину, а эта машина — вы ещё не знаете — её не остановить. Процесс пошёл, и можно только прояснить, что к чему, и подправить старые планы.
— Но куда же вы? — словно пытаясь задержать, протянул к ней руку Марк.
— Мы ведь договаривались: кофе, бутерброд — и я исчезну. Побудьте вместе.
Поспешно простившись, она вышла, толком не зная, в какую сторону податься для начала. Ноги сами вывели к реке, совсем здесь близкой, и всего лишь вдохнув свежий воздух, Мария почувствовала странное в первый момент облегчение — как если б услышала от некоего бывалого спутника, что странствие закончилось. Сегодня у неё словно не могло найтись иной цели, кроме напрасного достижения преграды, за которой, на другом берегу, видимо, не скрывалось ничего нескучного, но без которой многое теряло смысл. В её представлении всякому городу следовало стоять на реке, и большому городу — на большой, судоходной, и к тому, где сейчас жили они с Ирмой, Мария относилась, пожалуй, с сочувствием, оттого что через него протекал лишь единственный жалкий ручей шириной в пару метров, годный разве что для детских забав с бумажными корабликами. («Внуки могли бы…» — мелькнула мысль, обычно отгоняемая: что там внуки, когда не стало дочери, едва успевшей повзрослеть.) Бродя наугад, Мария только к реке и могла прийти: ей казалось настоящим законом природы то, что в любом городе, стоящем у воды, праздные приезжие неизбежно именно к ней и выходят, даже против желания. Здесь же река была — легендарный Рейн! (Пусть легендарный, великий, но только что в кафе кто-то из компании пошутил без почтения: слово «одеколон», переведи его на русский, окажется просто «кёльнской водою» — так вот что, значит, течёт в Рейне!) То, о чём она старалась не подумать, теперь, коли вспомнилось невзначай, уже не могло уйти бесследно, и Мария вздохнула: нельзя было ни убежать от воспоминаний, те никуда не делись и в чужой земле, ни удалить больные места, оттого что больным было — каждое; она оставила московскую квартиру, в которой её девочка прожила свою четверть века, оставила и город, переполненный следами той (вот здесь её Наташа проходила ежедневно, здесь училась, вот окно её класса, в этой комиссионке купила за бесценок шикарное, какого ещё ни на ком не видела, пальто, а вот здесь она в последний раз была в театре, и вышло так, что вообще — в последний раз).
Тогда, перед спектаклем, дочь объяснила: «Вдохнуть напоследок…», и Мария невпопад, даже и потом не узнав, почему — напоследок, отозвалась: «И задержать дыхание».
«Дети должны жить со взрослыми», — часто говорила она себе, хотя и отпускала дочь как раз в жизнь взрослых. Сегодня то же повторялось короче: «Дети должны жить…»
Сложись иначе, они бы приехали сюда вместе, и одна из них непременно сказала бы (любой эмигрант хоть раз да произносил подобную банальность): «А думала ль ты когда-нибудь, что мы будем вместе прогуливаться вдоль Рейна?» или, быть может, в другое время: «…что мы с тобою будем преспокойно пить кофе в Париже?., в Венеции?..» Нет, сложись иначе, они бы в той стране и не мечтали об удовольствиях, каких, по-видимости, попросту не существует на свете, но и не узнали бы, какое счастье было им жить вдвоём в своей старой квартире. Мария снова повторила, вслух, эту фразу, невольно оборвав и её: «Какое счастье — жить…»
До сих пор Мария, толком не искав, ещё не придумала себе места, где поселится теперь уже навсегда, и не придумывала, оттого что все они одинаково сулили ей одиночество, от которого всё равно не скрыться
Словно и в самом деле задержав дыхание, она таилась ото всех, сама сначала не понимая, почему и зачем, и скоро согласившись, что — напрасно; однако время открыться уходило дальше и дальше; каждый её секрет, немного пожив на свете, давал жизнь новому, они как-то сплетались, и если бы вдруг открылся один, то за ним мог тотчас рухнуть и другой, и так пошло бы по цепочке, вплоть до полного разоблачения. Наверно, тогда ей стало бы легче, да трудно было начать, и никто не знал ничего о ней, даже Свешников (Марии казалось, что он о чём-то догадывался, но скорее уж — о фиктивном браке, а не о дочери); с ним давно следовало б объясниться, однако, пока она колебалась, он уехал, так ненужно уехал, что ей казалось, будто и не вернётся. Вспомнив сказанное сегодня Ирме, она подумала, что и впрямь Агриппине надобно самой идти к Горе — но не возвращаться же ей в Россию…
— Да, Дмитрий, Дмитрий, никто больше, — произнесла она вслух, повернув от реки.
Она так вжилась в свою оторванность ото всех, будто бы не знающих горя, что, встретив в Германии Свешникова, не осознала, какой это подарок для неё. Она была готова и в нём увидеть чужого; почувствовав это, он бывал сдержан, и много позже Мария в мыслях пеняла ему за то, что он деликатно не спрашивал ни о чём серьёзном (спросил однажды, но она упустила момент, ответив невпопад).
Представив себе прогулку с дочерью по берегу Рейна, она прикрыла на мгновение глаза — и увидела, что это Свешников идёт рядом по набережной; в последующих галлюцинациях она пила с ним кофе в Риме и в Венеции, за столиком на набережной, над водой, хотя сама по себе тёмная вода не влекла её.
— Простите, — произнёс кто-то над самым ухом.
Вздрогнув, Мария обернулась и увидела давешнего попутчика, так и не снявшего с плеч свой рюкзак. Ей стало неловко, оттого что юноша застал её за разговором с самой собою. К счастью, она говорила по-русски, и он не знал о чём.
— Мы уже попрощались, — напомнила она.
— Простите, — повторил он. — Я ещё не добрался до места.
— А я бреду наугад.
— Значит, мы пока идём в одну сторону. Через квартал я сверну на другую улицу — видите тот угол, где остановилось такси? — а вам будет интереснее пойти прямо. Но вы — в одиночку? А ваша подруга — она встретилась с мужем?
— Я их оставила до ночи… Не знаю, как им помочь.
— Каждый должен разобраться сам.
— Не каждый способен, — возразила Мария.
* * *
Довольная тем, что её не заставили искажать свой продуманный вид, влезая в хозяйские тапочки (провинциальная эпидемия, от которой она уберегалась лишь с трудом), Мария огляделась. Квартира состояла из единственной комнаты без двери, соединённой с кухней (кухней — с окном, отметила она, навидавшаяся в своём городе тёмных, как чуланы) и условной прихожей. Одежда, книги, посуда были разложены, развешаны, расставлены так аккуратно, словно заняли чужие места, и с первого взгляда на них в голову приходила единственная мысль: «Ещё бы ему не прибраться к приезду жены!»
— Хорошо нагулялась? — ещё у дверей, словно боясь, что помешают, зачастила Ирма. — А мы с Мариком далеко не пошли, как-то не получилось, и всё-таки послушай — потрясающее впечатление: это же не просто другой город, а совсем другая страна.
— Я всё думала, как бы чего-то не упустить… Даже не зашла ни в один магазин. Ты хорошо сказала насчёт другой страны.
— Ах, теперь я вижу, что мне бы нужно было примчаться сюда прямо в первый день…
Едва не заметив вслух, что примчаться первым более пристало бы Марку, Мария всё же продолжила своё безобидное: