Хор мальчиков
Шрифт:
Алик за столом не выказывал нетерпения, и Дмитрий Алексеевич посмеивался: «А что если я не заговорю о деньгах, неужели так и разойдёмся? Ограничимся блинчиками с шоколадом?» Молодой человек, похоже, огорчился тем лишь, что не остановил девушку, о чём-то говорившую с его отчимом, и всё высматривал её в зале.
— Ты часто бываешь здесь? — поинтересовался Алик, а услышав, что — никогда, разочарованно заметил:
— Ведёшь себя, точно завсегдатай. Заигрываешь с девочками…
— Настала пора, — засмеялся Дмитрий Алексеевич. — Это, увы, факт: чем больше старею, тем приветливей и снисходительнее ко мне становятся девушки.
— Видят
— Положим, увидеть во мне богатенького трудно. Я и сам бы хотел. Нет, они, скорее, уже не подозревают во мне охотника, словно я больше не опасен, и оттого не стесняются удружить, сделать приятное, лишний раз улыбнуться, выполнить пустяковую просьбу…
— Это — в Германии? Белокурые Гретхен?
— Нет, здесь. Я ведь не говорю по-немецки. В отличие от Раисы, которая на экзамене получила высший балл. Да, представь, для меня полгода на курсах пропали даром. Тому есть много причин, включая и моё непредвиденное неприятие языка: я то и дело сравниваю его с английским, и тот обычно выигрывает.
— Дело вкуса.
— Мой — ты только что хвалил, по другому поводу, а вкус, если он плох или хорош, то — во всём. Согласен: у меня — дурной. Но только я и в нашем отвлечённом вопросе нашёл союзника — Марка Твена. Мне обычно возражают: мол, как я могу судить о предмете, будучи мало с ним знаком, но ведь на самом деле как раз первый взгляд и выхватывает то, что противоречит либо твоим привычкам, либо принятому порядку, а позже чем дольше смотришь, тем меньше бросаются в глаза странные тебе места: их становится скучно замечать.
Дмитрий Алексеевич сделал паузу, припомнив, как совсем недавно (но в другой действительности) говорил о том же с Бецалиным, и тот размечтался о реформе в чужих владениях; препятствием тот считал невозможность уговорить немецкого человека усомниться хотя бы в каких-нибудь записанных ранее правилах. «Это гибельно и для наук, — согласился с ним Дмитрий Алексеевич, — ведь чтобы открыть новые законы, приходится первым делом усомниться в старых. Можно, конечно, буквально молиться на то, что коллеги успели занести на скрижали, но это уже остановка всякого движения. Не покусившись на основы, новым гениям великих открытий не сделать: пороха — не изобрести». — «Изобрели же!» — вскричал Бецалин. «Китайцы. А монах Бертольд Шварц всего лишь помешивал в ступочке разные соусы, надеясь, что из чего-нибудь да получится что-то: золотишко. И однажды — рвануло!» — «А итог — грандиозная революция в военном деле», — продолжал возражать Бецалин. «Как и любая революция, эта лишь умножила число трупов, — напомнил Свешников. — Пусть всё остаётся как есть?»
— Вот я ворчу, — сказал Свешников Алику, — а на самом деле лучше ничего не трогать. Ведь стоит пройти желанной нами, чужестранцами, реформе правописания, как сотни тысяч, да что там — миллионы людей окажутся безграмотными.
— Так уж и желанной?
— Нами. Я подчеркнул: нами. Профанами, которым с непривычки многое в чужой речи кажется нелепым, а то и лишним: переведи любой немецкий текст на русский, подсчитай буквы — и увидишь, что он станет вдвое короче. Я ничего не смею утверждать, но, например, никак не могу представить себе мирную сценку, когда немецкие девчонки, сойдясь, щебечут о милых пустячках: невозможно легко «щебетать», одновременно соображая, как расставить во фразе громоздкие конструкции. Они и словечка не скажут в простоте, и спроси одну из легкомысленных будто бы гимназисточек, какой, милая, у нас год
Алик хохотнул, и Свешников, угадывая его реплику, сухо продолжил:
— Что же до моего неуспеха… Конечно, стыдно признаваться в собственной неспособности, только ведь известен пример, который что-то оправдывает: Набоков, прожив в Берлине пятнадцать лет, язык так и не освоил.
— У тебя свои знакомые, у меня — свои.
— С этим не поспоришь. Не печалюсь же я от незнакомства с каким-нибудь Микулой.
— Как ты сказал? С Микулой!
— Почему бы и нет? Хоть с кем. — Дмитрий Алексеевич, только что нервничавший из-за неизбежности ссоры, теперь откровенно забавлялся: — Мне достаточно своего круга, — пояснил он.
— Отчего же — с Микулой?
— К слову пришлось.
— Нет, почему ты так сказал? И, стой, эта наша внеплановая встреча — к чему она вообще? Или ты уже всё… оформил?
— Что тут оформлять? Ты и сам справишься, я тут ни при чём. Ты всё-таки и зарабатываешь что-то, и плату за квартиру, от жильцов, нам пока не отдаёшь. Неужели тебе не набрать… — и Дмитрий Алексеевич назвал известную ему сумму.
— Нет, что ты, намного больше, — побледнев, возразил Алик. — Ещё минимум два нуля!
— Ну, это от лукавого. Видишь ли, я знаю многое — у тебя только что был случай это заметить. И если угодно, вот второй случай: каки обещал, напоминаю о розыгрыше.
— Какой розыгрыш? Дело серьёзное.
— Куда уж серьёзнее, только я им больше не занимаюсь. Ради того, чтобы известить тебя об этом, я и назначил встречу. По телефону радостное известие прозвучало бы неопределённо, а здесь я могу сказать твёрдо: ничем не могу тебе помочь. Очень жаль…
— Жаль, жаль! Ты обещал мне деньги! — вскричал Алик, ударив кулаком по столу.
На них с интересом оглянулись.
— Положим, твёрдо я ничего не обещал, только хотел помочь, а потом вдруг увидел, что помогать, собственно, не в чем. Ты — не в беде, так что играй дальше без меня.
— Издевательство какое-то! — взорвался Алик, отодвигая свой стул.
— Что ты встаёшь? — удержал Свешников юношу, глянув на часы. — Посиди, нам ещё не всё принесли. Хотя мы и так не засидимся: слишком долго я тебя прождал.
Алик медленно опустился на место.
— Что же, согласимся, что розыгрыш не удался? Видно, автора подвели чувства юмора и меры, — сухо проговорил Свешников. — Честно говоря, я собирался начать помягче, да уж так речь повернула… Итак, посмотрим, что мы имеем: счётчик ничего не считает и не начинал считать, проценты не растут, дамы не просят алиментов и так далее. Задача у меня была — сделать, чтобы ты не волновался, так вот, я своего добился: ты можешь спать спокойно, счётчик ради таких копеек, какие ты проиграл, не включают.
— Копеек?!
— О, ты всё ещё помнишь о пропавших двух нулях? Забудь, их не было. И давай не будем уточнять, как они возникли: поверь, мы оба знаем это, пожалуй, одинаково хорошо. Или даже: я знаю больше. Откуда? Не стоит удивляться: я старый москвич — представить только, я прожил здесь шестьдесят лет — и могу знать всё и обо всех. Не так ли? Или — многое о многих, и знаю, чего и от кого из этих многих ожидать. Правда, сейчас я просчитался, не думал, что ваша операция подготовлена так небрежно.