Хорошо Всем Известная
Шрифт:
Но продлевать эту роль для Алексея Сергеевича не имело ни малейшего практического смысла. Он вовсе не собирался лепить в представлениях бывшей жены какой-то сугубо положительный образ, так или иначе выхваляться перед ней своим благородством и великолепием. Они ведь хорошо знают друг друга, в отношениях между ними исчерпаны любознательность и вероятие удивительных открытий. И для Алексея Сергеевича резон мог заключаться разве что в той перспективе лежания, которая все еще вырисовывалась в воздухе, окрыляя его и уже некоторым образом оскорбляя нынешнего супруга Манечки. Обольщать же эту последнюю не было никакой нужды. И если все-таки он был не прочь разыграть некоторую феерию обольщения, хотя бы на скорую руку, а отчасти и насмешки
Алексей Сергеевич солидно размышлял. Секреты обольщения ему отлично известны, он проверенный, испытанный временем Дон Жуан. Но предстать перед пустой бабенкой этаким великовозрастным повесой, хлыщом, извиваться ради женских прелестей... Это не дело. Он не уж, не гнида какая-нибудь, чтобы извиваться. Алексей Сергеевич полагал себя человеком глубокомысленным, и ему было что сказать о своей чувствительной мужественности и сопутствующем ей трагическом мироощущении.
Вдруг он отбросил всякую суетность, перестал улыбаться, его лицо тронула печальная задумчивость. Можно было подумать, что он больше знать ничего не хочет ни о женской сдобности Манечки, ни о бедствиях ее злополучного брака, что он сейчас поднимется исполинской фигурой над всевозможными безднами, зависнет мрачной тенью на фоне каких-то молний и яростных вспышек.
В нем, вставшем в полный рост и медленно заходившем из угла в угол, драматически изогнулся, почти скрючился страшный биографический вопрос: действительно ли я живу? не бред ли, не одно лишь воображение моя жизнь? Вопрос не праздный, большой, но странно было видеть, при его и самого Алексея Сергеевича величавой осанке, унылую, забитую понурость словно бы нечаянно притулившейся пытливости - словно видишь рыбину, загнанную в тесный для нее аквариум. И все это так на виду, так остро. Алексей Серегеевич физиологически, даже, пожалуй, зоологически ставил вопрос, порожденный, если разобраться, больным и мучающимся духом его поколения. Теперь он думал только о себе и знал только себя, и разные сбивчивые мысли готовы были извлекать из его грудной клетки похожие на стоны слова.
Он вышел на середину комнаты, сложил руки на груди и с болезненно отзывающейся в мускулах лица пристальностью воззрился, минуя стены, куда-то в темные дали.
– Впереди - неизвестность, - отчеканил, насупившись.
Манечка что-то проклекотала. Она не поняла озабоченности собеседника, в его словах, а тем более ощущениях и предполагаемых метаниях она не разглядела никакой драмы или, например, задачи, требовавшей трудного, чем-либо опасного решения. Проблема темных далей и таящейся в них неизвестности выеденного яйца не стоит, решить ее, по мнению Манечки, можно довольно просто, если ты обеспечен, если твой карман не пуст.
– И что с того?
– Она пожала плечами. Сказать ей было нечего, и заговорила она только с тем, чтобы не молчать, не угнетать своим беспомощным и бессмысленным молчанием и без того удрученного Алексея Сергеевича.
Алексей Сергеевич скорбно посмотрел на нее, не понимавшую его муки, его боязни напрасно или как-нибудь неосторожно расплескать душу.
– Не знаю, Манечка...
– глухо выговорил он.
– Может быть, следует славно и сладко прожить последний миг, оставшийся до этой... этой неизвестности. И тут нужна родная душа, так нужна, Манечка! Чтоб прислониться к ней и найти утешение... А ты меня бросила... Зачем ты меня оставила, Манечка?
Манечка навострила уши. Бойко же он снова повернул на их отношения. Как бы тут, однако, не проморгать ловко расставленные сети, от этого хитреца всего можно ожидать, любого подвоха!
Поматросит и бросит, знаем мы таковских... Однако Манечку уже не только распирала, но и несла неведомо куда расправившая крылья радость оттого, что Алексей Сергеевич не позабыл о ней среди сумятицы своих тревог и как ни беснуется, а все-таки дельно и не совсем уж между
– Ну, я что... я тут...
– пробормотала она и, словно в забытьи, с нежной нахрапистостью придвинулась, минимизируя пространство, созидая творческую тесноту. Вся ее стать сейчас наглядно обрамляла густо и твердо образовавшийся внутри металлический стержень, личико, флюгером замаячившее на вершине этой новой и уже фактически неотразимой Манечки, округлилось, своей живостью как бы отрицая внутреннюю прямизну всего ее остального существа, и порозовело, как поспевшее яблочко.
– Я справляюсь, правда?
– говорила она.
– Нелегко... Ты изменчив. За тобой трудно уследить... Роль, я понимаю. И я должна соответствовать. Справляюсь как могу...
А что, подумала она, ради сближения душ присаживаясь на колени Алексея Сергеевича, может, это и выход... Да и не обманет он меня, если я его как следует прихвачу. Не на девчонку напал, мной просто так, за здорово живешь, не попользуешься.
***
А Марнухин тем временем основательно засел в добытых далеко не тщетными нравственными поисками и, что особенно важно, усилиями его незаурядного ума рамках. Многое, если не все, было ясно Марнухину в поведении Манечки, и он уже не сомневался: самое время нынче окончательно и бесповоротно, а главное - не шутя, взяться за нее. Перво-наперво перевоспитать ее, а затем и утопить в море любви. Юноша тонок, строен, пригож; он худощав, и видны кости, когда снимается одежда. Еще только-только покончил он с довольно-таки темным и страдальческим периодом, когда ему воображались продолжительные объяснения с юными, необычайно серьезными красавицами о пагубности плотского греха, о мерзости того, чем занимаются взрослые люди в постели, о востребованности мощного, подавляющего примера платонических отношений. Но вот душу нечто припорошило словно пеплом, не выкинуть какое-то глубокое и неизъяснимое недоумение. Томясь и не ведая, как это устроить поскорее - в очередной раз примириться с ужасающей действительностью, Марнухин не без смущения предложил своей красивой и нарядной подруге поужинать или пообедать вместе, словом, предложил выбрать: обед ли, ужин ли. Примерно так и высказался, а на самом деле предлагал выбрать между свиданием и огорчительной для него перспективой расстаться навсегда.
Манечка снова безуспешно задумалась (каждый раз, когда она делала это, Марнухин, понимая, что она в сущности производит холостой выстрел, невольно напрягался в ожидании громкого устрашающего хлопка), погрузилась в туман воспоминаний о некой куче дружков, ориентированных не на различия между обедом и ужином, а на сплошную оргию. Она бы и сразу дала парню положительный ответ, когда б не очевидная полезность некоторого кокетства и если бы, главное, не маленькая щекочущая сомненьицем мысль, что этот парень, может быть, совсем ей не пара, - мысль, которую она, однако, все равно не в состоянии была сколько-нибудь вразумительно освоить. Марнухин терпеливо ждал, сидя в своих непоколебимых рамках. Тут надо попроще, без выкрутас, решила девушка.
– Я с радостью приняла бы твое предложение, - наконец ответила она, - но что делать, если не все мне понятно и это мешает сказать да или нет?
– Говорить всегда следует откровенно, честно, без всякой задней мысли. И чтоб лицом к лицу и без кукишей в карманах. Нужно улавливать дыхание говорящего с тобой и, нюхая, быстро соображать, не тлетворно ли. Скажи, в чем твои сомнения, и я помогу тебе разрешить их, - как и подобает настоящему мужчине, высказался Марнухин.
Манечке незачем было ловить марнухинское дыхание, она и так видела, что малый сей - с придурью. Охотно пояснила она, причем на этот раз сразу вынула и показала парню сердцевину проблемы - как если бы ударом ладони разрубила пополам плод, который они до сих пор нерешительно рассматривали издали: