Хорошо Всем Известная

Литов Михаил

– Видишь ли, кто хочет завоевать мою благосклонность, тот должен включить сердце, включиться всей душой. Принадлежи, будь добр, если хочешь чего-то добиться, отнюдь не простому миру... в общем, как бы это попрямее, доступнее... прокладки с крылышками, модные спектакли, злачные местечки с отличной репутацией, понимаешь? Вот куда устремись. Возьми что касается прокладок и не воображай, будто сразу тебе все ясно. Для тебя это, может, пустой звук, а мне они оказывают неоценимую помощь в мои критические дни. Хороши и всякие шампуни, лосьоны, кремы разные, еще лучше буквально просящиеся на мою шею ожерелья, и я не прочь все это загрести под себя или хотя бы рекламировать, а ты способен обеспечить мне подобную деятельность?

– Нет, - покачал головой Марнухин.

–

Говорят, на этом зарабатывают бешеные деньги.

– О времена, о нравы! А я-то что, я простой безработный.

– Такой молоденький, - выпучила глаза Манечка, - и уже не можешь никуда приткнуться, нигде не можешь обрести себя?

– У меня принципиальная позиция, я отвергаю всякие пошлости и стою на том, чтоб повсюду были правильные, справедливые отношения. Со всем, что сомнительно, шатко и с двусмысленной ухмылочкой ведет к разброду, я резок.

– Все это чушь, больше никогда не говори мне ничего подобного. Так может рассуждать посаженный на цепь пес, ему предписали охранять, огрызаться, рычать, кусать проходящих за ногу. А ты свободный мальчишка, тебе ли уставать и шарахаться от баловства, от безумств? Неужто не тянет тебя в мир рейтингов, имиджа, приятных консенсусов? В мир достойных меня машин, тающих в моем рту конфет и утоляющих мой голод маргаринов? Почему бы тебе не стать заботящимся о моем досуге кинематографистом или довольным качеством моей зубной пасты академиком? Чем это тебя так привлекают задворки и изнанка, где воротят носы от провонявших потом женщин, где людей одолевают вши и перхоть? Ты извращенец?

– Не задворки и не изнанка, - возразил Марнухин с нарастающим неудовольствием, - а рамки, до которых я дошел собственным умом, и уже одно это исключает возможность извращений. Я молод, свеж, энергичен, у меня сложившееся мировоззрение и твердые принципы...

– И тебе не по душе наслаждаться моим ароматом?
– перебила Манечка.
– Выходит дело, ты не либерален? И наконец, имеется ли у тебя тот презерватив, вид которого соблазнит именно избранницу твоего сердца, а не какую-нибудь заблудшую, старомодную душонку? Эх, парень! В состоянии ли ты раз и навсегда, подчеркнуто, с обезоруживающей ясностью избавиться от непроизвольного мочеиспускания, в силах ли предстать человеком, забывшим, что такое образующийся на зубах после приема пищи налет? По плечу ли тебе, простому безработному, полноценно войти в мой мир и стать его счастливым обитателем?

Словно опускались веки парня под гипнозом быстрых и внушительных слов девушки, или какая-то пленка медленно и неотвратимо ложилась на его глаза, а внутри погрузившегося в космическую ночь глазного яблока неистово крутились созвездия, могучие планеты, неопознанные миры. Он терял почву под ногами, но не разум и уж тем более не принципы, так что его отповедь прозвучала веско, исполненная сознания собственного достоинства:

– Я не так прост, как это тебе могло показаться.

Теперь его увлекла мечта о творческом противостоянии запросам девушки. Они выглядели мещанскими, сколь ни пыталась она облечь их в поэзию слов. Он даже был готов сжонглировать рискованным обещанием положить к ее ногам все самое лучшее, что обнаружит, усвоит и завоюет в том новом для него мире, куда она введет его. А ему ли не знать, что за всякое обещание, даже самое глупое или фантастическое, когда-нибудь приходится держать ответ? Но чрезмерного азарта от него, кажется, не потребовалось. То ли в играх, которые вела девушка, не было моды ставить на кон свою жизнь, то ли другим, Марнухину неведомым, а потому невидимым способом выкачивались в них из человека его жизненные соки. Как бы то ни было, Марнухин оказался в роли убаюканного, усыпленного, ублаженного, покладистого и сонно всем и вся улыбающегося младенца.

Так вот, к вопросу, чем рисковал бы парень, пообещай он завоевать для девушки весь мир. Практически ничем. И мы убедимся в этом тем вернее, чем скорее выясним для себя, что между Манечкой, плакавшейся перед знатоком неизвестности Алексеем Сергеевичем, и Манечкой, заговорившей

о прокладках с крылышками и торопящихся услужить ей академиках, очень мало общего. Собственно, эта, заговорившая с Марнухиным о вещах, едва ли доступных его разумению, представляла собой девушку в высшем смысле этого слова, если, конечно, таковой существует. И парень должен был принять это за должное. Пришло время ему отвыкнуть от мысли, что жалкая и ничтожная, неуверенная в себе бабенка прозябает перед ним, и наоборот, привыкнуть к сознанию, что девушка, вечноюная и бессмертная, за ручку ведет его в мир, где она и без каких-либо роскошных посул с его стороны чувствует себя царицей.

Марнухин бормотал:

– Опять же к вопросу о том весе, который я мог бы приобрести в твоих глазах всякими там громкими клятвами...

Огромно, не высокомерно и не снисходительно, но величаво, усмехнулась Манечка:

– Ты его приобрести ни под каким видом не смог бы, - возразила она.
– Имея дело с такими, как ты, я никогда не получаю чего-либо, чего раньше у меня не было.

– С каких же пор я у тебя в руках?

– Трудно определить. По сути, в руках ты у меня, на руках или под рукой, все это не имеет значения. В мире, куда я намерена тебя внедрить, мое превосходство над тобой находит убедительное и достоверное выражение как в моей безупречной красоте, так и в моем фактически абсолютном постижении окружающей среды. Эту среду, как она представлена в том мире, можно назвать питательной, и в ней принадлежность или приверженность чему-либо или кому-либо совершенно равны отторжению и заброшенности, а следовательно аккуратно сводятся на нет. Слышь, парень, я философствую! А все потому, что я в указанном мире здорово питаюсь. Но, вволю питаясь там, ты в то же время рискуешь самолично обернуться для кого-то кормом. Беда, казалось бы, - ан нет! Коль шампуни думают обо мне, а разные быстрые машины меня достойны, то какие, собственно, могут у меня быть вопросы к жизни, миру, Богу, космосу? К людям возникает разве что один вопрос: почему и они не вхожи в этот замечательный мир, не принадлежат ему? Но для того, чтобы я этот вопрос сформулировала, людям следовало бы существовать как нечто самостоятельное и видимое невооруженным глазом. Сделайтесь интересны мне, и я должным образом сформулирую вопрос.

– Разве среди людей нет популяций...
– начал Марнухин нерешительно.

– Как не быть, есть.

– Да, но такие, что заявляют...

– Имеются и такие.

– Заявляют, ну... назовем это так... о своей состоятельности?

– Самое простое - отказать им в праве называться разумными существами, а дальше хоть потоп. Я полагаю, вопрос решается следующим образом. Я отказываю им в праве называться разумными существами, и они продолжают себе благополучно и мирно не существовать для меня.

***

Весна. Кругом свежая листва, все до ужаса зелено. В назначенный час отъезда, прелестным ранним утречком, когда Виктория Павловна и Манечка уже сидели в машине, грубо развалившись на заднем сидении, а строго подтянутый и дельно хлопотливый Гордеев метил на водительское место, неожиданно появился Марнухин.

– Я пообщался с Антоном Петровичем, пообщался с Алексеем Сергеевичем, - заявил он, - и оба они в один голос уверяют меня, что я обязательно должен посетить профессора Хренова.

– Как вы узнали о нашей поездке? Кто выдал?
– мрачно засуетился Гордеев.

– Никто не выдавал, я узнал случайно, да мне Антон Петрович и Алексей Сергеевич сказали. Они считают, что я просто обязан воспользоваться случаем и поехать с вами. Поэтому я здесь.

– А кто ты такой?

– Я Марнухин.

– А не профессор еще какой-нибудь?

– Нет.

– Смотри...
– с неопределенной угрозой протянул Гордеев, о чем-то размышляя, и кивком головы показал Марнухину, что он может сесть рядом с ним. Он думал о том, что между Алексеем Сергеевичем и Антоном Петровичем царит вражда, но вдруг воцарилась дружба, и это - из области непостижимого.