Хозяин берега
Шрифт:
На мгновение бритва в руках Согомоныча дрогнула, но в следующую секунду она так же ровно и легко поползла по моей намыленной физиономии…
— Стараются… — Он кивнул за окно, на призыв расстрелять убийцу Умара Кулиева. — Скоро тут такое начнётся! Каждую весну у них настоящая война на море. Автоматы, вертолёты… Сами увидите. Главное, всё равно никого не поймают. А если поймают — то мелкую сошку. Не знаю, как это там у них выходит, но крупная никогда не попадается. Может, с вашим приходом что-то изменится…
Я прервал
— А если конкретно?
Согомоныч обтёр свою раздвижную опасную бритву о белый листочек, вздохнул и категорически отрезал:
— Я думаю, большего вам никто не скажет.
— Может, и скажет. Кроме того, существует уголовная ответственность для тех, кто знает о совершённом преступлении и молчит.
Согомоныч пожал плечами. Мы были вдвоём. К его уютной частной лавочке никто нас не слышал.
— Дай-то бог… Но не думаю. У нас не Сицилия, но длинный язык могут отрезать в два счёта…
— Бывают и такие случаи?
— О, сколько хотите! — Согомоныч предпочёл переменить тему. — А вы, оказывается, не только на воду смотрите! Освежить? Тонкая туалетная вода «О'жён», Франция! Совершенно необходима мужчине — Он заговорщицки на меня взглянул, словно уже всё знал обо мне и Анне Мурадовой.
Я-то полагал, что по крайней мере ещё неделю мы можем встречаться совершенно спокойно.
— Спасибо, — сказал я, кладя на стол художника его гонорар. — Сейчас, правда, мне предстоит свидание не с женщиной. Я бы сказал, с одним из наиболее мужественных мужчин города. Кстати, когда свадьба у сына Кудреватых?
— В субботу. На той неделе.
Бала ждал меня в кабинете вместе с болезненной, средних лет блондинкой, которую я видел на похоронах Пухова, — она разговаривала тогда с Анной Мурадовой.
Когда я вошёл, женщина испуганно оглянулась.
— Это Татьяна Ивановна, вдова Ветлугина, — представил её Бала. — Мы только начали… Значит, в ночь, когда это случилось, дома вы не ночевали? — спросил мой помощник у Ветлугиной.
— Я работала. А кроме того… Видите ли… У нас две квартиры. Мы жили то у него, то у меня. А иногда каждый уходил к себе…
Я сел. Ветлугина тревожно взглянула на меня, снова обернулась к Бале.
— …Сходились, расходились. Одно время Саша страшно пил. Его направляли в ЛТП, он давал мне слово не пить, не выдерживал…
— А в последнее время перед его гибелью?
— Последнее время держался… Но я боялась оставлять его одного, когда у меня были ночные дежурства. Соседи и прочее. Он у меня не прописан…
— Тогда он ночевал у себя?
— Да. И в ту ночь тоже. Я пришла утром, была в уверенности, что он дома. И вдруг приходит его приятель… Садык…
— Баларгимов Садык, — пояснил мне Бала.
— Все его зовут Садык. Сказал: поехали они на качкалдаков. Саша стал давать ему прикурить, перевернул лодку. Произошёл выстрел… Там всё записано. — Она показала
Мы помолчали все трое, наблюдая, как Гезель поливает над балюстрадой цветы, что-то тихо мурлыкая под нос для своего малыша.
— Вы раньше Баларгимова знали? — спросил я.
— Видела несколько раз. — Ветлугина снова насторожилась.
— Муж дружил с ним?
— Дома он у нас никогда не был. Я вообще не любила его. компании. Ничего хорошего… Одна пьянка! Знаю, что они встречались. Саша последнее время был на инвалидности, не работал…
— Травма?
— С лёгкими у него было плохо. Вообще-то он подрабатывал, только в штате не состоял. У нас своя машина. Смотришь, подвезёт кого-нибудь. Заплатят.
— Вообще-то он рыбак? Она замялась.
— Иногда приносил рыбу.
— Осетрину?
— Ну да… Но где брал? Этого не знаю. — Я продолжал расспрашивать:
— С Касумовым вы знакомы?
— Первый раз слышу.
— Ваш муж помогал тушить ему «козлятник». Его кличка
— Мазут.
— Мазут — я слышала.
В кабинет постучали, это был Хаджинур Орезов.
— Извините, Игорь Николаевич. Я не знал, что вы не одни.
— Я скоро освобожусь.
Прежде чем дверь закрылась, я разглядел в коридоре приземистого, с чёрными живыми глазами мужчину, смахивавшего по одежде на рыбака, Я понял, что это Баларгимов.
— Сколько уже прошло, как он утоп? Года два? — У него был грубоватый глухой тенор, речь — простая, и я не почувствовал в нём ни робости, ни испуга ни перед нами, ни вообще перед вызовом в прокуратуру. — Небось и косточки уж давно сгнили!
Он сидел на том же стуле, что и Ветлугина, тяжело и свободно, ни разу не оглянувшись на дверь.
— Как всё вышло? — спросил Бала.
— Ну, как…
Баларгимов повторил сказанное им на допросе, не путаясь и ничего не добавляя.
— …Когда перевернулись, я отплыл немного, чувствую — дно. Кричу: «Монтёр! (Кличка у Сашки такая.) Ты где?» «А темно. Мы ушли метров на сто от берега. Хоть глаза выколи… Где искать? Сам мокрый. Всё утонуло. Думаю: «Козёл! Сам выберешься, не мальчик. Верзила под потолок!» Потянул домой, а назавтра прихожу, спрашиваю: «Сашка приходил?»
— «Нет!..»
Я ощутил знакомую грубую манеру общения — следствие сурового жизненного опыта, непоказного презрения ко всему — к смерти, к жизни, к тому, что происходило раньше, потом, вчера, завтра.
«Странно: его фамилия ни разу не упоминалась среди браконьерских…» подумал я.
— Вы сразу заявили в милицию? — спросил Бала.
— В этот день не пошёл. Подумал: нажрался после купания, спит где-нибудь! А на другой день пошёл.
Баларгимов был одинаково презрителен — это чувствовалось из его рассказа — и к самому себе, и к погибшему и не собирался от нас это скрывать.