Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

И вдруг женщина говорит:

— Здравствуйте, барышня.

Этот голос хозяйка уже слышала, она уже видела когда-то этого ребенка, который так спокойно спит сейчас среди алых ягод, посасывая палец. И хозяйка вглядывается в женщину с ребенком, словно никак не может вспомнить, кто же она такая, эта женщина, сидящая с ребенком среди алых ягод.

— Барышня не узнает меня? — спрашивает женщина.

— Что вы тут делаете, Ээви? — вместо ответа спрашивает хозяйка. — Почему вы плачете?

— Барышня, видно, из Катку идет? — опять спрашивает

Ээви, и теперь кырбояская барышня вдруг догадывается, почему плачет эта женщина, сидящая под сосной на мягком мху, в то время как ребенок спокойно спит у нее на руках среди алых ягод.

— Из Катку, — отвечает хозяйка.

— Значит, это правда? — восклицает Ээви.

— Правда, — отвечает хозяйка, даже не спросив, что Ээви имеет в виду. — Почему вы с ребенком здесь сидите? — спрашивает хозяйка немного погодя.

— Я собралась в Катку, — говорит Ээви. — Мать сегодня померла, вот я и хотела попросить Виллу помочь мне, да встретила по дороге старуху из Мядасоо, она на мельницу шла, от нее я и узнала, что с Виллу… До этого я не знала, я ведь шагу не могла ступить из дому; а сейчас по дороге услышала, дошла до этого перекрестка и подумала — зачем мне теперь в Катку идти, Виллу больше нет, кто мне там поможет. Подумала и села отдохнуть, устала ведь с мальчиком, тяжелый он, когда спит.

— Да, Виллу помочь уже не может, — тихо отозвалась хозяйка Кырбоя.

На это Ээви ничего не ответила, только снова заплакала. Но хозяйка не стала помогать ей плакать, как помогала матери Виллу, нет, хозяйка лишь стояла и смотрела, как спит ребенок. А когда Ээви принялась сетовать, что теперь ее выгонят из хибарки, раз мать померла, хозяйка Кырбоя сказала:

— Перебирайся в Кырбоя, перебирайся с мальчиком в Кырбоя.

Ээви растерялась, не зная, что ответить, ведь она помнила, с каким позором ей пришлось покинуть Кырбоя, — тогда она носила ребенка под сердцем, и он так бился ножками, что у нее слезы выступали на глазах.

Хозяйке не оставалось ничего другого, как опуститься рядом с Ээви на мягкий мох, прямо на алые ягоды, ведь их было здесь бесконечное множество; она опустилась на колени и заговорила так, словно упрашивала бобылку Ээви, упрашивала и ее сына.

— Я выделю тебе в Кырбоя комнату, и ты будешь жить в ней с ребенком, — говорила хозяйка. — Если не найдется другой, я отдам тебе большую, светлую комнату старой Мадли, а для нее велю отстроить хибарку. Она и так собиралась в хибарке поселиться, может, и отец туда к ней переберется, а мы останемся одни.

Взяв у Ээви ребенка, хозяйка поднялась и сказала:

— Пойдемте, лучше вам нигде не будет. Дайте я понесу мальчика, вы ведь устали.

И Ээви послушалась хозяйку Кырбоя, поднялась с мягкого мха, на котором сидела среди алых ягод, и пошла за хозяйкой. Дойдя до сосны с могучими корнями, они не свернули налево, откуда можно было пройти в деревню и на большак, а направились прямо в Кырбоя. Сама кырбояская хозяйка пошла туда, хотя еще недавно собиралась повернуть в другую сторону. Она пошла туда,

как видно, потому, что несла на руках сына Виллу, которого увидела на руках у плачущей матери в лесу, среди алых ягод.

Когда они пришли в усадьбу, хозяйка с ребенком направилась к отцу и сказала:

— Я привела в Кырбоя хозяина.

Старик широко раскрытыми глазами смотрел на дочь, на Ээви и на ребенка и долго не мог понять, что это значит, что на это ответить. Но потом вдруг сообразил, откуда ветер дует, сообразил, что ребенок, которого его дочь держит на руках, — сын каткуского Виллу, сообразил, что дочь вернулась домой и, как видно, решила навсегда здесь остаться. И он сильно обрадовался этому, обрадовался даже ребенку, которого дочь держала на руках. И, видно, от радости старый Рейн не нашел ничего лучшего, как спросить:

— А Ээви что об этом думает?

Но Ээви ничего об этом не думала. Когда Ээви увидела сияющее лицо старого Рейна, она ни о чем уже не могла думать, она лишь уткнулась лицом в плечо хозяйки, державшей на руках ее ребенка, и зарыдала так, будто сама превратилась в малое дитя, которое ждет, чтобы его взяли на руки. Теперь чуть было не расплакалась и хозяйка, но она удержалась.

— Что же ты плачешь, разве не хочешь, чтобы твой сын стал хозяином Кырбоя? — спросил старый Рейн, желая утешить Ээви. Но та зарыдала еще горше.

— Как зовут хозяина? — спросил Рейн, чтобы переменить разговор.

— Виллу, — ответила хозяйка.

— Тоже Виллу? — удивился Рейн.

— Тоже, — ответила хозяйка.

— Он уже ходит?

— Еще как! — сказала хозяйка и поставила мальчика на пол. — Ходит, а в Кырбоя даже бегает, — добавила она.

Но хозяин не захотел ни ходить, ни бегать, он стоял и смотрел, как бы удивляясь тому, что его здесь окружает; он стоял и смотрел на плачущую мать, издавая какие-то звуки, понятные только матери, — она схватила мальчика на руки и выбежала с ним из дома.

— Ты это серьезно? — спросил старый Рейн у дочери, когда они остались одни.

— Серьезно, — ответила дочь.

— Еще когда тебе от него помощь будет! — заметил отец.

— Когда-нибудь да будет, — промолвила дочь, — времени хватит, ты и сам еще до этого доживешь.

На это Рейн ответил, помедлив:

— Я передал усадьбу тебе, делай что хочешь. Если ты считаешь, что найти для Кырбоя хозяина нельзя, его можно только вырастить, — пусть будет по-твоему. Я стану помогать тебе, насколько хватит сил и умения.

— Если бы ты только захотел, папа, — сказала хозяйка как бы с мольбой.

Таким образом, было решено, что сын каткуского Виллу, носивший фамилию бобылки Ээви, станет хозяином Кырбоя.

С этой вестью вернулась из Кырбоя к своему старику и хозяйка Катку: она пришла вечером к старому Рейну, чтобы сообщить ему об отъезде дочери, но здесь неожиданно узнала, что барышня дома, что она сидит в своей комнате возле спящего сына бобылки Ээви, а сама Ээви отправилась в хибарку, чтобы побыть возле покойницы.