Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь
Шрифт:
— Э, мама, брось свои страхи и суеверие! В то время, когда изменять имена и фамилии было модно, хозяин Ирмы и назвался шутки ради просто Рудольфом, и многие считали это его фамилией, как и Ирма первые два дня. Потом, конечно, все прояснилось.
— Какое же его настоящее имя? — спросила мать.
— Эйндорф, Рудольф Эйндорф! — ответила Лонни. — Но сейчас и это не настоящее, он его уже изменил.
— Выходит, этот человек меняет свои имена быстрее, чем мы успеваем про них узнать, — сказала мать. — Что же он за человек? Дело дрянь.
Лонни смеялась — страхи матери смешили ее. Но
— И чего ты смеешься? — упрекнула ее мать. — Радуешься чужой беде?
— Ты все же смешная, мама, — ответила Лонни. — Не понимаю, о какой беде ты говоришь! Человек меняет свое имя, это делают многие. А если и беда, то не в том, что он меняет имя, а в том — какое он берет взамен старого.
— Какое же он берет? — заинтересовалась мать.
— Вместо Эйндорфа берет — Всетаки, — ответила Лонни. — Понимаешь, мама: Всетаки, Всетаки, — это, мол, чисто эстонское имя.
Тетушка Анна уставилась на свою дочь, словно не поверила своим ушам или вдруг увидела привидение, потом сказала:
— Что же это за имя такое? Кто позволит его взять? Неужто нет больше у нас законов? И ежели у Ирмы будут от него дети, то их тоже будут звать Всетаки?
— А то как же, — ответила Лонни.
— Этот человек, должно быть, рехнулся. Во всяком случае, он не в своем уме. Ирме надо бы сейчас же уйти от него. Сегодня же сходи туда и уведи ее! Скажи ей, что я, мол, тяжело больна и зову ее к себе. Тебе, мол, надо ходить на фабрику и со мною некому… Нет, скажи лучше, что пришло письмо от матери, она вызывает ее в деревню. Ради бога, иди сейчас же, чтобы там не случилось какого-нибудь несчастья.
— Не-ет, не стану я, как ведьма, мешать чужому счастью, — ответила матери Лонни. — Если кто-то находит свое счастье с сумасшедшим или с придурковатым, меня это не касается. Иди-ка спасай висельника, если он сам ищет петлю. Ирма была словно на седьмом небе, когда я ее недавно встретила на улице. Вы знай орете все, что господин Рудольф любит ее, господин влюбился, а ведь никто не видит, что и девчонка по уши втрескалась в него.
— Боже ты мой! Боже ты мой! — вздыхала мать. — Так вот почему мое сердце уже который день щемит. Я-то думала — из-за великой радости и счастья, а вот тебе — оказывается, из-за того, что господин Рудольф этот — сумасшедший или с придурью! Кому осмелишься заикнуться об этом! Кому скажешь про господина Всетаки, мол, экое у него имя. Мол, раньше его имя было не Всетаки.
— Конечно, Всетаки, если Всетаки, только все-таки есть Всетаки, — весело рассмеялась Лонни.
— Ну чего ты зубоскалишь, дурочка, ведь человек погибает на веки вечные вместе со всем своим потомством, — сокрушалась мать; потом, когда смех Лонни утих, она прибавила: — А что сама-то Ирма об этом думает? Что она говорит? Или не говорит ничего?
— Ирма говорит, что ей дела нет до того, какое имя берет себе господин Рудольф, — ответила Лонни.
—
— Ничье, — засмеялась Лонни; бог послал ей сегодня хорошее настроение. — Но у господина Рудольфа есть свой хитрый замысел насчет этого имени, как он объяснил Ирме. Он говорит, все берут патенты на свои изобретения, чтобы их нельзя было изобрести снова, ну а он не станет брать патента на свое новое имя, вместо этого он просто возьмет себе такое имя, что патент на него и не потребуется, потому как никто это имя не подберет, если даже споткнется на него, а тем более не будет отыскивать в эстонском словаре. Так что ты не думай, господин этот не такой уж и придурковатый, как ты считаешь. Любой сумасшедший в свою сторону гребет.
— Стало быть, он один на всю страну с таким именем? — допытывалась мать.
— Вот именно! Такова его воля, он и взял это чумовое имя, чтобы не было подражателей. Чтобы не нашлось ни одного оглашенного, которому захотелось бы взять себе такое сумасшедшее имя.
— Выходит, господин этот не такой уж и тронутый, ежели так складно говорит про свое имя, — сказала мать. — Мне оно немножко стало даже нравиться.
— В десять раз разумнее было бы перевести свое прежнее имя на эстонский язык, — заметила Лонни.
— Как же это было бы — Эйндорф? — спросила мать.
— По-нашему было бы — Юкскюла, — ответила Лонни.
— Это ведь фамилия помещиков, — сказала мать. — Когда я была молодая, в наших краях жили Юкскюлы.
— Ну и что из того, если и помещиков, — объяснила Лонни. — Взяли у них поместья, возьмем и фамилии.
— Так не целиком же взяли поместья, а разделили их, — стало быть, надобно разделить и фамилии, — сказала мать.
— Так, чтобы одним досталось Юкс, а другим — Кюла, да? — спросила Лонни.
— Хотя бы и так, ежели ты хочешь получить вместе с поместьем еще и фамилию помещика, — ответила мать и тотчас прибавила: — Да только какая польза человеку от этой фамилии, ничего она не прибавляет, не убавляет. Ежели бы еще и гонор и кровь перенять, было бы совсем здорово: свое поместье, свой гонор, своя кровь и своя фамилия. Вот была бы культюра! А что у нас сейчас? Вместо поместья — мужик, вместо гонора — шалопайство, а вместо крови — помои. Ведь что это за кровь, если нет от нее гонора, своего, конечно.
— А в газетах пишут, что наша кровь лучше и чище, чем у немцев, — возразила Лонни, хотя сама совсем не верила своим словам. — Будто с нашей кровью получается то же самое, что с кровями наших коров, — это чистая и крепкая деревенская кровь. И молоко наших коров крепче, чем у немецких. Ты вот зовешь пойлом то молоко, что приносишь из лавки. Значит, это немецкие помои, потому как вместе с поместьями к нам перешли и скотные дворы с коровами, вот мы и пьем теперь немецкое молоко.
— Эх, дитя, дитя! — вздохнула мать. — Ты уж не говори о немецких помоях, у нас и своих хватает. А вот ежели бы ты видела немецкие поместья! Конюшни, рысаки, кареты! Кучера, бурмистры, садовники! Камердинеры, конюхи, псари!