Хозяйка заброшенного поместья
Шрифт:
— Помнится, совсем недавно вы умоляли меня передумать!
Если швыряться цветочными горшками означает умолять — то я не прочь поумолять еще немного. Пока снаряды не закончатся.
— Дура была! Поумнела, когда чуть не сдохла по вашей милости!
Муж изменился в лице, и на миг мне стало стыдно. Если я правильно поняла, почему застрелился папенька, и этого груза на совести Виктора достаточно. Да, за мнимые или реальные обиды он вернул жену в запущенный дом, где она и простыла. Но что мешало Настеньке одеться нормально вместо того, чтобы щеголять в тоненьких туфельках и шелковых платьицах на сквозняках?
— Вы оказались здесь из-за собственного поведения! Лучше я один раз переживу скандал с разводом, чем всю жизнь буду носить развесистые рога и гадать, своих ли детей воспитываю! Если вы вообще способны родить детей!
Ах, еще и тут я бракованная?
25.1
— Если у вас от ревности мозги высохли, это не значит, будто я в чем-то виновата!
Не знаю, почему я была уверена в невиновности Настеньки. Зато понятно стало, почему исчезли все подруги и соседи. Такой скандал! Жена-изменница, муж в ярости, развод!
Мне же лучше без таких подруг.
И в любом случае…
— Мне не в чем перед вами каяться! А если вы только на то и способны, чтобы отыгрываться на женщине вместо того, чтобы поговорить со сплетником по-мужски, — то я лучше буду жить в развалюхе и собственными руками таскать навоз, чем останусь вашей женой!
Виктор схватил меня за подбородок — сильно и жестко, не вырваться. Склонился, так что его разъяренный взгляд заслонил весь мир.
— До него я еще доберусь. Как и положено зайцу, ваш любовник слишком труслив, чтобы оказаться в одной гостиной со мной. Но пуля убивает быстро. А вот вы до самой старости будете раскаиваться, что со своей красотой и моими деньгами могли бы блистать в свете, а теперь всю жизнь проведете в глуши, которую ненавидите.
Сам-то что в этой глуши потерял?
— Мне не в чем каяться! И жалеть не о чем!
— Не старайтесь. Вы прекрасная актриса, и сегодня я почти поверил, что вы взялись за ум. Что вас действительно оговорили. Пока не поцеловал вас. Сейчас я больше чем убежден в вашей неверности.
Ковш, из которого я умывалась, прыгнул мне в ладонь, расплескивая воду, однако мне было уже все равно. Я замахнулась, но, прежде чем успела ударить, Виктор выпустил мой подбородок и перехватил руку.
— Убирайтесь! — выкрикнула я ему в лицо. — Если все, что у вас для меня есть, — это оскорбления, проваливайте! Вон из моего дома, и чтобы до самого заседания я вас не видела!
Виктор отпустил меня, и на миг мне показалось, что муж сейчас ударит, но он только стремительно развернулся. Снова грохнула дверь, так что я подпрыгнула.
— Где мои вещи?
— Так я замочила уже… — проворковала Марья, так безмятежно, будто и не сотрясали мы только что своими криками дом. — Неужто в грязном отпускать?
Виктор неразборчиво что-то пробормотал — ругался, наверное. Марья тоже ответила негромко. Я не стала прислушиваться. Внутри будто завязался тугой узел, и слезы подкатили к горлу, мешая дышать.
Пропади оно все пропадом!
Как была, в одной рубахе и туфлях, я пролетела сквозь черную часть дома. Подхватила колун, который, я помнила, стоял в углу в черных сенях. Под ногами
— Уйди, не суйся под горячую руку! — прикрикнула на него я.
Кот не внял. Пришлось перепрыгнуть через него. Не чуя ног, не ощущая холода, я рванула к сараю, где под навесом лежали распиленные кругляши, которые нужно было расколоть на дрова. Здоровенный колун показался мне невесомым, как и чурка, которую я закинула на колоду. Со всей дури я обрушила колун, и еще. Руки тряслись от злости, но все же не подвели — со второго удара чурка развалилась пополам, оставалось только отрубать полешки с краев, чем я и занялась. Деревяшки отлетали с сухим стуком, а я все рубила и рубила. С каждым ударом топора, с каждым выдохом, больше похожим на вскрик, с каждой каплей пота из меня словно выходила злость, а в голове билась только одна мысль: подольше бы чурки не заканчивались, иначе я стану вдовой, не дожив до развода.
Я распрямилась, расправившись с очередным кругляшом. На плечо легла ладонь. Я развернулась.
— Пойдем домой, касаточка. — Марья забрала у меня из рук колун, прислонила его к колоде. Накинула мне на плечи шубу. Повторила: — Пойдем домой. Уехал он.
Я кивнула. На смену бешенству пришло опустошение. Только одна мысль в голове билась: «Уехал».
Как будто я сама не велела ему проваливать!
Как будто мне не все равно!
— Пойдем, — в третий раз сказала нянька, приобняв, повела меня за собой. — Дуня уж и полы помыла по всему дому.
— Ключевой водой? — хихикнула я.
— Колодезной. Больно далеко до ключа бежать, но если хочешь…
— Не хочу. Много чести ради него трудиться.
И переживать из-за него — много чести.
Точно маленькую, не отпуская, Марья довела меня до дома, заставила скинуть промокшие тапочки и влезть в валенки. Усадила за стол, всунув в руки кружку чая.
— С медом, как ты любишь.
Вообще-то я люблю несладкий, но нянька искренне хотела меня порадовать, и я не стала спорить.
Марья села напротив, подперев щеку рукой.
— Скажи мне как на духу, касаточка… только не серчай. С тем… зайцем или как там его было что? Али напраслину он на тебя возвел?
Я заглянула ей в глаза.
— Не помню. Чем хочешь клянусь, не помню. Но разве так ты меня воспитывала, чтобы от законного мужа гулять?
— Твоя правда, не так я тебя воспитывала, — вздохнула нянька. — Вот и я думаю: Настенька моя не ангел, само собой. Рано матушка твоя померла, не успела дорастить, а батюшка сам всю жизнь как ребенок был. Но все же не станет она грешить, даром что от такого аспида и загулять не грешно.
Я отхлебнула приторно-сладкий чай, не зная, что ответить, но Марья и не ждала моего ответа.
— Не грусти, милая. Перемелется — мука будет. Не стоит этот аспид твоих слез.
— И не собираюсь, — фыркнула я. Ни один мужик в мире не стоит того, чтобы по нему слезы лить.
Я залпом допила чай.
— Пойдем, стирки полно.
— Дуняша постирает. И твое, и аспида.
— Он что, так и уехал полуголый? — оторопела я. — Простынет ведь!
Ох, да пусть делает что хочет, большой мальчик! Простынет — сам дурак, мне-то какая разница! Тогда уж точно не станет таскаться сюда как на работу и попрекать чужими грехами, скорее всего, несуществующими!