Хранитель понятий
Шрифт:
– Я тебя не буду хаять и строить, – устало и умиротворенно вдохнул понюшку цветочной пыльцы Вензель. – Я тебе лучше расскажу про дедушку Сталина. Когда его шестерки заявляли, что не могут чегой-то выполнить, он решал, что они «не хотят». Усек?
– Усек, – мертвым голосом подтвердил Волчок. Мир вокруг стал еще неприглядней.
– Это хорошо, что ты такой «усекчивый», – мурлыкнул Вензель и вдруг взорвался: – Ты что, гнида казематная, ничем пронять ноль-ноль-два не мог? Засандаль ему проверку паспортного режима участковым болванчиком! Он у тебя телек смотрит? Сделай так, чтоб телек не пахал! Хоть электричество выруби! Он у тебя беконы жрет? Сделай так, чтоб рядом
– Понял, – привычно скуклился до размеров окурка ничтожный Волчок.
– Только нежно. У меня сейчас со Шрамом мир. Так что ты должен быть осторожней, чем на минном поле.
– Понял. – В такие минуты превратиться в грязь подподошвенную было самым разумным выходом. Но слово «нежно» после разглядывания девок в башне вызывало совсем другие картинки.
– Короче, – остался доволен зрелищем Вензель, – раскладка такая. Одного из сотоварищей с номерами от ноль-ноль-шестого до ноль-ноль-второго нам надо не позднее чем послезавтра прижать к ногтю. Чтоб начал барабанить на полную катушку про все телодвижения Шрама. Если какие-то затыки, допускаю несчастный случай с одним из объектов. Но тогда это должен быть такой несчастный случай, чтоб даже генеральный прокурор России поверил. Жду конкретных предложений через два часа. Пшел вон!
Глава седьмая
РАЗВОД ПО-ПИТЕРСКИ
Первое, что увидел перед собой, вернувшись из рафаэлевского мрака, Иван Кириллович Ледогостер, было переходящее красное знамя. Бардовый бархат, мягкие уютные складки, в которые хочется спрятаться и переждать житейские бури, по краям желтая бахрома, профиль самого человечного человека в кружочке из колосьев, и по центру знамени, крупные, вышитые золотой нитью слова.
Слова скрадывались мягкими морщинами стяга, но Иван Кириллович и так знал, что написано: «Победителю коммунистического труда». От тех слов на душе посветлело. Однако ненадолго. Потому что громовой голос враз подрубил ростки благостности.
– Ну чего, старый мухомор, Родину продаем, да?
И восточный акцент, и злобно оскаленная черная морда, склонившаяся над ним, горько напомнили Ледогостеру грянувшие, как артобстрел среди мирного неба, недавние события.
«Но когда же это было? Или ему приходит на ум навеянный фантазиями Босха сон? Или сон – то, что с ним происходит в данный момент?»
А события неумолимо припоминались вот в какой подлой последовательности: странные посетители с холодными пустыми глазами зомби появляются из-за шкафов картотеки, будто призраки, сдвигают бумаги на столе, бесцветно спрашивают фамилию. «Пройдемте с нами, гражданин, это ненадолго», «Садитесь, пожалуйста, в, машину, это ненадолго». Потом из ниоткуда возникла белая тряпка, закрывшая лицо, и пряный дурманящий запах опрокинул Ивана Кирилловича в густое ватное облако – и ничего, кроме облака…
– Я не понимаю, товарищи… – губы с трудом расклеились, выпуская слова на волю.
– Буш тебе товарищ. Или Ицхак Рабин? Или Тони Блэр?
Кажется, Ивану Кирилловичу предлагали в чем-то сознаться, в чем-то, от чего вспоминались перестроечные публикации в «Огоньке», разоблачающие сталинизм, и фраза «пособники империализма». Ледогостер, прежде
Кабинет… – да-да, конечно, это какой-то кабинет… – был заставлен, завален, завешан невообразимым количеством предметов, не сопоставимых с нынешней эпохой. Треугольные алые вымпелы (какой-то безумно разношерстный набор, тут тебе и «Передовику социалистического производства», и «Лучшему животноводу области», и даже «Лучшей пионерской дружине»); разноцветные грамоты (Кириллыч припомнил, что красный означает первое место, брейгелевский синий – второе, зеленый, как у Моне [10] – третье); кубки с гравировками в честь спортсменов-победителей; три бюста Ленина; один маленький Ильич на броневике из мраморной крошки, а в углу – о Боже! – гипсовый Сталин. И запах. В комнате до реальной, поднимающейся по пищеводу тошноты пахло чем-то знакомым. Ну да, сырым мясом! Так воняло от магазинных фаршей, мясных отделов гастрономов, где доводилось подрабатывать по молодости.
10
Французский художник Клод Моне.
– Гражданин запирается и усугубляет, – припечатал к дивану безжалостный голос.
Гражданин Ледогостер не любил сюрреализм. Ивану Кирилловичу сделалось страшно. В Эрмитаже так не пахло нигде. И кабинетов подобных нет. Значит, его похитили и куда-то вывезли, А обещали: «Это ненадолго». Вывезли… слово-то какое. Будто про куль с мукой. Точно, кроме жирного запаха подтухаюшего фарша, в воздухе парил смрад скисшего теста.
– Не понимает он, слышь, э?
Ледогостера рывком подняли, усадили, грубо толкнув на бугристую спинку дивана.
– Теперь понял? – Опять ему, как в музее, пихнули в лицо бардовой кожей удостоверения, раскрыли, взгляд успел зацепить чью-то фотокарточку и размытую печать. – Видишь, кто к тебе пришел? – Южанин был похож на атлета с черно-красной амфоры. Только глаза южанина пылали желто-апельсиновым светом. А еще на пиджаке восточного человека красовался значок «Гвардия». Такого в Эрмитаже не было.
Зачем столько раз пихать? Ледогостер уже в музее был на все согласный.
– Я думаю, не следует пережимать, Арутюн Вахтангович. Я уверен, он осознает и без этого… Типа, без принуждения. – К беседе присоединился новый голос.
Вслед за голосом, второй человек показал себя, выйдя из-за спины южанина. Славянин, лет под сорок, широкий, с тяжелым подбородком и взглядом. Немножко похож на Юпитера с одного из полотен Рубенса.
– Не следует?! – совсем как конфорка, раскалился южанин. – Хватит. Десять лет ждали, да! Теперь вернулось наше время! Я им покажу Родину продавать! – Желтые, как маргаритки, глаза Арутюна Вахтанговича терзали жертву, будто выбирая, куда всадить трехгранный веронский стилет из собрания Рыцарского зала.
– Где я, товарищи? – Ледогостеру стало немножко стыдно за свой голос, слабый и жалостливый.
– Вам надо думать, не где вы, а почему вы здесь, – ласково посоветовал славянин.
Иван Кириллович чувствовал себя участником глупого, затянувшегося розыгрыша. Да еще проклятый запах сырого мяса лез и лез в нос, мешал сосредоточиться. Но все-таки Ледогостер сосредоточился. На главном. На бардовом, как ковровые дорожки в Эрмитаже, удостоверении.
– Ко мне уже приходил товарищ из вашего… от вас…