Хранители очага: Хроника уральской семьи

Баженов Георгий Викторович

Аня открыла глаза, медленным густым голосом перебила:

— Ма, ну что же ты… Будто не понимаешь.

— Чего?

— Ну, чего… Не видишь как будто. Век все же прожила.

— Не пойму, Ань.

— Да как же… — И выдохнула сдавленным шепотом: — Беременна ведь я.

Старуха так и села на табуретку, благо она стояла рядом у дивана. Уж чего-чего, а такого она никак не ожидала…

Но именно потому, что никак не ожидала, вся мудрость жизни, вся боль ее вдруг разом подмяли старуху над этим признанием; может, сейчас и был как раз самый главный миг

этой жизни, иначе и зачем жизни идти, зачем горе страдать. Все внутри сжалось у старухи, губы сжались, брови к переносице сдвинулись, руки упали на подол сарафана, но она молчала, и это молчание было ее мудростью и многотерпением, еще ничего она не знала и не понимала, но в то же время знала наверняка, что, должно быть, есть в словах Ани правда, иначе бы не случилось никогда такого. Не кровью близка была ей сноха, но и не кровь делает людей родными, а делает их родными и близкими единственно душа, которая и неизвестно где находится у человека, но где б ни находилась, она-то и есть весь человек. Старуха молчала, но по капле, по доле переливала в себя Анину правду, чувствовала, как ей легче делается с каждой секундой, которую она продлевала молчанием. Не всегда слово — серебро да золото; золоту нужно время, чтоб заиграла порода.

— Ну, значит, и беременна… — наконец просто отозвалась Петровна. — А што ж такого, беременная, и все… и хорошо, что беременная.

Аня привстала с подушки, неверящим, полным слез, горячечным даже взглядом впилась в старушечье лицо, не понимая, не смея поверить… Но лицо у Петровны было чистым, спокойным, хотя и означалась в глазах своя, материнская мука; глядела на нее Аня и наглядеться не могла: глаза в глаза они быстрей поняли друг друга, Аня, главное, быстрей осознала, что правду говорит старуха, не лжет, не проклинает.

Не удержавшись, она рухнула матери на шею, обняла, обвисла, прижалась к ней, разрыдалась глубокими, до спазмы, рыданиями.

— Ну, ничего, ничего… — гладила ее мать ласково, отрешенно по волосам, по плечам, по рукам, — ничего, дитятко… Вот еще горе, какое ж это горе… Это, может, мы и сами не знаем, а счастье наше… земля крутится, люди рождаются, какое ж для матери несчастье, если дети нарождаются… ничего, ничего…

И сама потихоньку расплакалась, мерные, горячие старушечьи слезы желанно обжигали Анины руки; спокойней ей от этого было; понятней; прощенней.

Порешили, что надо Ане съездить на Север. Слушала о Яше старуха спокойно, будто ей изначально уже достаточно было знать, что он — друг Кольши, а главное — любит Аню, и еще главное — ничего не делал исподтишка, любил Аню давно, еще при Кольше, безнадежно любил, и только когда его не стало… Не мог он ее оставить одну, но и не любить не мог; и когда его чуть не прикончило сорвавшимся крюком на буровой, Аня не сумела больше противиться, страшно ей стало, а вдруг и опять смерть, что тогда…

И только здесь, дома, на Урале, до конца осознала, что же с ней случилось такое. Но об этом, о мыслях своих, о переживаниях здешних, Аня уже не рассказала старухе. Не хватило духу. Да и как

могла она признаться, что любовь к Кольше — не память о нем, не воспоминания, не мысли, не боль, не горечь — а именно любовь к нему однажды выжглась из нее, непонятно куда исчезла, изжила себя. Это-то и было для нее самым большим горем, какое только можно себе представить, это-то и было самым жестоким открытием о себе.

А когда поняла, что беременна, поняла вдруг и многое другое, чего раньше была просто не в силах одолеть сознанием. Почувствовала, распознала, что в ней, оказывается, новая жизнь есть, маленький росток, и вместо того чтобы испугаться, устыдиться, вдруг с непонятным даже для самой себя горделивым страхом-блаженством ощутила, что это и есть то, что может примирить ее с жизнью, заполнить ее пустоту. Яша, о котором она и вспоминать не хотела, он-то и оказался пророком: «Ничего ты еще не знаешь…»

Она думала: она предала, предавала Кольшу, а оказалось — она просто любила уже другого. Только она не поверила, не могла поверить сама себе. Потому что поверить в это — значит примирить две силы: смерть Кольши и любовь к Яше.

Нет, в такое поверить она не могла. До такого просто не доросла еще ее душа.

А нынче, здесь, дома, она ясно осознала, потому что новая жизнь уже теплилась в ней и давала о себе знать, осознала твердо, что не могла она пойти на сближение с Яшей, если бы не любила его…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Поначалу старуха и не поняла, что ему надо, а когда он объяснил повнятней, поразборчивей, даже руками всплеснула: «Батюшки-и!..» Он и вообще невзрачный какой-то был, похожий на засохший гриб, маленького роста, с головой, склоненной набок, с тусклыми, будто стыдящимися чего-то глазами, с редкими русыми прямыми волосами, в скособоченных ботинках и в теплой фланелевой рубашке в крупную красную клетку. В руках держал чемоданишко, почему она и приняла его, когда вошел, за слесаря или за электрика.

— Кирилл Братов меня зовут. Извините, есть такая картина: «Не ждали…» Так вот…

— Так хозяйки-то и нет дома, — нашлась старуха. — В отъезде.

— А это уж, конечно, извините, дело меня не касающее. Здесь вот, видите, — он достал из кармана бледно-розовую, знакомую старухе на вид, бумажку, — прямо написано: с девятого июля. Значится, с сегодняшнего числа…

— Как делают-то, — удивилась Петровна, — и не предупредят даже.

— А делают, видать, все правильно. Чтоб ни лишнего, значит, шума, ни какой такой бузотёрии.

— Чего?

— К чему ж покой людей нарушать? Есть бумажка, предписание такое — значит, все очень просто, комнату быстро освободим — а там и жить можно. Я ведь тоже не по собственному мечтанию попал, а по причине злейшего характера супруги. Бывшей, разумеется.

— Разведенный, што ли? — не поняла старуха.

— Законом сведенный, судьбой разведенный. Не иначе, мамаша.

— Все как-то мудрено говоришь. Лучше б сказал, што теперь и делать…

— В смысле, помочь вам? Или еще что?