Хранители очага: Хроника уральской семьи
Шрифт:
— Ну-ка покажи еще разок бумагу-то. Погляжу сама…
Петровна достала из буфета круглые свои очки, нацепила на переносицу. Села за стол. Близоруко щурясь, держала бумагу на некотором от себя отдалении и читала по слогам. Прочитала раз и еще раз.
— А точно, што ты и есть Кирилл Алексеевич Братов?
— А на то паспорт есть, документик личного характера. Пожалуйста. — И Братов протянул старухе паспорт.
Уж больно не хотелось Петровне самой решать это дело, а решать надо было, больше некому. Вот
— А какую тебе комнату? Которую?
— А там тоже ясно написано: которая площадью, значит, четырнадцать и три десятых квадратных метра. Не меньше и не больше.
— Постой-ка… Это, значит, в которой Алешка нынче живет?
— Не знаю, конечно, извините, какой такой у вас Алешка, а жить уж там придется мне. Извините.
— Вон как… Ну да и то верно. Какую ж еще другую? — Петровна поднялась из-за стола, оглядела Кирилла Братова еще раз с головы до ног: — А вещи-то где твои, Кирилл Алексеевич?
— Которые вещи прямо со мной, а которые враз унести нельзя — то у супруги. Бывшей, разумеется. Я, мамаша, вещами не оброс, мне, главное, мысль подавай, смысл существования.
— Болтаешь чего-то. Пошли посмотрим. — И повела в комнату, где Алешка играл в железную дорогу.
— Это, значит, точно я подумал: внук он твой, бабка. Здравствуй, Алексей батькович!
Алешка сначала взглянул на Петровну, только уж потом ответил:
— Здравствуйте.
— Пойди-ка на улицу поиграй, — сказала старуха. — Сидишь тут, а на улице благодать, солнышко играет.
— Солнце! — сказал Алешка. — А железная дорога там есть?
— У-у, железную дорогу, значит, любишь? — протянул Кирилл Братов. — Свожу, свожу тебя на станцию. У меня там много дружков-приятелей, работал там. Свой человек.
— А правда? — спросил Алешка.
— Чего правда? — рассмеялся, совсем неожиданно для старухи, Кирилл Братов. — Что свожу-то? Еще б не правда! Что Кирилл Братов сказал — значит точка, завязывай хреновину, дело на мази.
— Ладно, успеется еще сказки сказывать, — так, между прочим бросила старуха. — Дядя этот, — и показала на Братова, — будет жить с нами. Вот в этой комнатешке. Вот тут.
— Насовсем? — спросил Алешка.
— Это уж да. Супруга моя, — разумеется, бывшая, — определила меня навсегда по чужим людям. А между тем, я думаю, чужие люди — они как раз для меня самые родные и есть. Ближе не бывает.
— Интересно у вас получается. Вы артист, дядя?
— Я артист самой жизни, Алешка. Эквилибрист слова, фанатик справедливости. К тому же люблю мысль, ищу смысл существования.
— Вона чего, какой ты, — улыбнулась вдруг Петровна. — Не соскучишься с тобой, человек. А с виду посмотришь…
— Мать, не суди по одежке… так говорили еще в старину.
— Много чего говаривали, и так, и этак. Посмотрим еще, што
— Слабость имею, конечно, извините. Но единственно по причине пытливости, от которой все мои мытарства и страдания.
— Пьешь, што ли?
— Выпиваю, мать. Люблю, так сказать, состояние, соответствующее размышлению. Размышление — мой бич.
— Ну, хорош попался сосед… Смотри, у нас мальчонка растет, запомни, Кирилл Алексеевич.
— Первым делом отправимся с ним на станцию. Как переберусь, разумеется.
— Ну-к, давай подмогни тогда. Стаскаем вещи-то. Освободим уж тебе жилье.
Взялись все втроем; что поменьше — тащил Алешка, а что покрупней да потяжелей — в четыре руки брали Петровна с Братовым. Силой-то Кирилл Алексеевич послабже старухи удался, кряхтел да покряхтывал только, видать — непривычный к перегрузкам. Старуха только усмехалась в краешек губы.
— В тяжести смысла нет. Это я открыл, Кирилл Братов. А в легкости — есть. Легкость — извечное стремление человека, тут хоть искусство бери, хоть музыку, хоть что, мамаша. Легкость — признак смысла.
— А паровоз тяжелый? — спросил Алешка. — Тяжелый ведь?
— В паровозе главное, Алексей батькович, идея. А идея в нем легкая: колеса крутятся — и паровоз бежит.
— А самолет?
— Самолет — легче даже воздуха, потому — над воздухом летит. Вот смотри: ну-ка подуй… Та-ак. Чувствуешь? Даже и не чувствуешь, какой легкий. А самолет, выходит, еще легче. Легче воздуха.
— Какой же он легче, когда такой тяжелый? — спорил Алешка.
Кирилл Братов присел на диван, показал обоим рядом: ну-ка отдохнем. И сказал так, когда бабка с внуком присели:
— Ты, Алексей батькович, не смотри на внешность. Ты хоть раз поднимал самолет? Нет. Откуда ж знаешь, что он тяжелый? Во-от. А сколько раз видел, как он по небу летит? То-то. Своими глазами видел, тут тебя никто не обманет. Значит — легкий. Летит — значит легкий. Понял, в чем собака зарыта?
— Это ты поговори, поговори с ним, — сказала старуха. — Малец-то, понимаешь, без отца растет, а шибко пытливый на ум, до всего ему докопаться охота.
— Научим, мать. Копнем смысл-то жизни, у-ух, коп-не-ем… Понять стремись — и будешь умным. Это я сказал, Кирилл Братов.
— Понравился ты мне, Кирилл Алексеевич. Чудной, а понравился.
— Потому — беги собственности, а припадай к духу. Сама знаешь, в святом колодце — святая вода.
— Уж ты не верующий ли, Кирилл Алексеевич?
— О, мать, и ты, Алексей батькович, вера разорвана временем, и потому ищу истину вне бога, но в движении. Я иду — значит продвигаюсь. Понимаешь, мать?
— Куда продвигаешься-то?
— А к смыслу, мать. Смысла нет, а я иду. Круг жизни.
— А ты бы папку тогда мог оживить? — нетерпеливо дернул его за рукав Алешка.