Хранители очага: Хроника уральской семьи

Баженов Георгий Викторович

— Лида?

— Точно. Уж удивлялись мы с ей, удивлялись — ну, надо же, сколь разговоров было, а не думали, што так оно случится, аж чуть не породнились.

— Ну, скажешь тоже, мама.

— Ты слушай, слушай дальше… Нефед-то тугодум, тугодум, да правда што не глупой. Сказываю я Лиде о мытарствах-то наших, а она уж слыхала почти все. Неужто, говорит, вы ничего не знаете? Ну, а чё такое-то? — спрашиваю. А, говорит, и не оставят вас никогда в покое-то. Не этого, так другого какого соседа дадут, потому — лишняя жилплощадь. Дак я и говорю: слушай-ка, Лидуха, вот и изверг этот опять приходил, Шляпников-то, будь он неладный, Ани нет, а уж он тут как тут, покачал, покачал головой да и говорит: што, мол, сноха ваша на двухкомнатную не соглашается-то? Приедет, мол, пускай зайдет, авось надумает. А приедет, говорю, так сами

с ей и говорите, а со мной нечего. Вот так! Покачал головой да и был такой. Я Лидухе-то сказываю, а она говорит: точно. Так, мол, и должно быть. Уж раз трехкомнатная не положена, все сделают, чтоб ты свое получила. Вот Шляпников-то и приходил опять, супостат этот. А Нефед-то тугодум слушал-слушал да и говорит: а чего бы вам и не согласиться на двухкомнатную? Лидуха прям коршуном на него: и ты туда же?! А Нефед нисколь и не смутился. Говорит: лопочете вы тут, бабоньки, а одного не поймете — трехкомнатная у вас в кармане лежит. Мы аж посмеялись малость с Лидухой: в первый раз слышит, а уж тоже туда, со своим гонором тугодумским, надсмехается над нами. А вот глядите, говорит. Аня, мол, соглашается на двухкомнатную. Так? Так. Въезжает, значит. Проходит малость время. И тут, мол, Аня затевает обмен. У Антона сколько, говорит, здесь комнат? Две. Аня с сыном переезжают сюда, в две комнаты, Антон с Машей туда, в двухкомнатную. Кто не согласится-то? И Антону выгодно — своя квартира будет, и вам всем выгода — и жить, значит, вместе будете, и квартира опять же получается трехкомнатная, и запретить никто не запретит — теперь все по закону, у каждого свой ордер. А сад иль огород — так вон рядом, у лесочка, можно купить участок. Хочешь — сажай картошку, а хочешь — ягоды, какие угодно душе, выращивай, дело хозяйское. Мы с Лидухой аж рты пораскрывали: до чего тугодумность-то доводит, мы тут бьемся-колотимся, а он вон как мудро все рассудил…

Аня слушала мать, и поначалу чепухой какой-то показалось все это ей, снова все эти квартиры, обмены, ордера, снова беспокойства и ругань, одно мучение только, а толку никакого… Но, выслушав до конца, и вправду вдруг подумала: заманчивая мысль. Ну, а в самом деле: разве не главное для них — жить вместе? Всю жизнь только и думали об этом, а уж в последние годы — и говорить нечего, в том и заключался весь смысл их треволнений. Да и о будущем тоже надо подумать: пойдет Аня работать — на кого оставишь Алешку? И накормить надо, и в школу отправить, и по дому кой-что успеть. И ведь как-то никогда раньше не приходило такое в голову, уперлась на своем — только у себя в доме остаться. А почему? Далекая мысль, что потому и хотелось остаться, что там родилась и выросла, что это был дом, из которого навсегда ушли от нее мать, отец, что он был больше, чем просто жилище, квартира, — это был целый мир ее детства, юности и взрослости, сама она во всей ее сложности и естественности, — эта мысль, когда-то такая важная и серьезная для нее, теперь оказалась как-то размытой, без берегов, без мостиков, слишком сильны и часты были недавние удары жизни, захватили ее, а прежняя сосредоточенность на своем внутреннем праве-обязанности жить, где она только и сможет до конца чувствовать себя сама собой, эта сосредоточенность уже отравлена была ядом житейских обстоятельств, и она пусть не с легкостью, но с радостным облегчением откликнулась внутренне на неожиданное поначалу предложение: поселиться наконец всем вместе вот в этой квартире и жить спокойно, размеренно, как живут все люди на белом свете.

В окно, смотрящее в лес, Петровна увидела Алешку с Антоном, улыбнулась размашистым их движениям, о чем-то они азартно спорили; в руках у Алешки было ведерко и удочки, Антон нес рюкзак.

— Идут наши-то, — показала Петровна за окно. — Уж так схлестнулись за рыбалкой этой, што ты…

Аня ничего не ответила, только понимающе улыбнулась.

И потом, чуть позже, когда они уже пришли домой, она вот так же тихо улыбалась, слушая Алешкин восторженный рассказ о рыбалке; улыбалась и удивлялась, потому что Алешка будто и не замечал особенно, что приехала мать, привык, видно, уезжает она и приезжает, значит, так надо, а у него своя жизнь, и вот теперь об этой жизни рассказ…

Антон тоже слушал Алешку, глаза у него слипались от бессонной ночи, но сам он улыбался как мальчишка, иной раз с каким-то особым значением поглядывая на Аню. Эти его взгляды Аня помнила еще с первого

раза, когда перевозили в комнату Петровны вещи; а всего они виделись пока три раза, это был четвертый. Взгляд Антона был вполне откровенный, мужской и, надо признаться, всегда задевал Аню, вызывал какое-то беспокойное внутреннее волнение. Антон это чувствовал, это была игра, которую он затевал всегда с любой понравившейся ему женщиной.

— Ну, она ка-а-ак дерганула! И пошла, пошла… Я смотрю только, жерлица раскачивается, вдруг — бац! — соскочила рогулька с конца, и щука на середину поперла! Я говорил, что слабо привязали, а дядя Антон не верил: нормально. Вот и нормально… Подбежали как угорелые, дядя Антон прямо в брюках в Чусовую прыгнул, провалился в ил, а щука уж далеко, только и смотрим, рогулька, как торпеда фашистская, волны рассекает… Дядя Антон орет чего-то, я ору, вокруг все носятся, орут все, рыбаков полно, выскочил дядя Антон из Чусовой, и мы деру давай на мост…

— Врешь малость. Я ж еще разок искупался, — добродушно поправил Антон.

— Ага! — восторженно откликнулся Алешка. — Слушай, мамка, выскочил дядя Антон, смотрит — жерлица сама по реке шпарит, будто и нет там никакой щуки, ух, здорово, ну, он аж зубами заскрипел, заскрипел, да и снова за щукой прыгнул, бух-тарарах, хохоту было, да куда там, не догонишь. А орут кругом — что ты, выскочил дядя Антон, и уж тут мы рванули к мосту. Слушай-ка, на мосту стоим, дядя Антон жердь держит, а жерлица как сумасшедшая на нас прямо несется, волны только в разные стороны! Только она под нами понеслась, дядя Антон ткнул жердью в жерлицу и давай наматывать леску… Намотал, ага, и повело ее, милую, в сторону… Подтащили щукенцию к берегу, пацаны нам сачок сунули, дядя Антон по перекладинам под мостом прям к щуке подобрался, подсунул сачок — и уж тут все, наша щучка! Во какая! — И Алешка, счастливый, с блестящими глазенками, все крутил в руках здоровенную, надо сказать, щуку, с темно-зеленой, в густом иле, мордой, с серебристыми подпалинами.

— Теперь дело за женщинами. Ну, как, Петровна, будет уха? — всхохотнул Антон.

— А то как же, — встрепенулась старуха. — И уха будет, и пирог сварганим. За нами дело не станет.

— Ну то-то. А я пойду-ка сосну малость. Ночь у печки пластался. Спать охота-а… Аж в глазах темнит.

— А пойди, пойди, конешно. Отдохни с устатку-то. А мы тут дело-то и завернем…

— Ну, пока! — Антон пошел в свою комнату, старуха, неся щуку на кухню, уже у дверей перехватила его, шепнула:

— Слушай-ка, а насчет того мы с Аней поговорили. Она согласная. Теперь дело за вами.

— Да какой разговор-то, мать. Сказано — сделано. Моя б воля, слушай, так жить бы с вами коммуной. Чего размениваться-то?

А уж на другой день Шляпников, будто почувствовав, прибежал к ним с утра. Петровна с Аней как раз ругались с Кириллом Алексеевичем. Это надо же, оставила вчера Аня сумку, везла Алешке муксуна соленого, кедровые орехи и шишки, а хватилась сегодня — нет ничего. Даже и не поняла сначала, что украли; всю сумку перерыла, все вверх дном перевернула, старуха и спроси:

— Чего ищешь-то?

— Да вот везла Алешке кой-что.

— И-и… — покачала головой Петровна. — Кто ж при Братове этом, при Кирилле проклятущем Алексеевиче добро оставляет?

— Мам, ну неужели даже это может взять?

— Да што угодно. Ему едино. Эй, супостат, ты, што ль, рылся в Аниной сумке?

Кирилл Братов сидел на крыльце, пил понемногу водку, отрешенными глазами поглядывая вокруг.

— Чужое — это выдумка, — ответил он спокойно. — Вещей в природе — своих или чужих — такого нет в природе. Твое — значит, мое.

— Ага, значит, ты у нас воровать будешь, сколь тебе влезет, а мы, значит, соглашайся?

— Бедный род человеческий. Говорят о воровстве, когда надо говорить о погибели.

Старуха и сама не знала, что с ней случилось, вдруг помутилось как-то в голове, взяла да и с размаха отвесила Кириллу Братову хороший подзатыльник.

— Вот тебе! — еще и присказала.

И в эту именно минуту в ворота вошел Шляпников.

Братов, пораженный до глубины души старухиным подзатыльником, которым его еще никогда в жизни не награждали, уставился на Петровну — даже и слова сказать не мог, только шамкал губами. Вообще эта минута была хороша, Аня даже прыснула легонько. Старуха стояла над Братовым как коршуниха, нахохлившаяся, разъяренная.