Хранители очага: Хроника уральской семьи
Шрифт:
— Баба… баба… — попросила жалобно Маринка.
— Все, все, молчу… — Марья Трофимовна взглянула на градусник: 39,6! — Да где же это он в самом деле! — ахнула она. — Я сейчас, Мариночка, мигом… — Она выбежала из дому, увидела соседку Ульяну, послала за «скорой помощью»…
Маринка забылась… На лбу и на шее у нее бились две ядовито-синие жилки; веки — такие тонкие и нежные — казались сейчас прозрачными, с голубыми, ветвистыми прожилками, светящимися как бы изнутри, словно они вложены в полиэтиленовую пленку; ротик чуть приоткрыт; если наклонишься, чтобы послушать, как стучит у нее сердце — тук! тук! тук! — громко, резко, отрывисто, — то чувствуешь кожей шеи горячий, болезненный жар; губы — бледные и сухие, как в сильный мороз, —
Врач уехала. Дыхание Маринки постепенно выровнялось, жар отхлынул со щек, обильный пот выступил на лбу, шее, лице. На какое-то время Маринка провалилась в сон, а потом вдруг открывает глаза, и Марья Трофимовна видит, в глазах у нее как будто смешинки пляшут.
— Ты чего?
— Бабушка, — говорит Маринка, — у меня уже ничего не болит.
— Это тебе так кажется. Температуру сбили — вот и ожила.
— Дай зайку.
— Нечего, нечего. Никаких зайцев. Лежи спокойно… Сейчас натрем ножки, спинку, под лопаточками хорошенько, потом чайку с малиной попьешь, аспиринчику — и спать… Пропотеешь, прогреешься, завтра встанешь — и все как рукой снимет.
Марья Трофимовна подошла к буфету. Там, на нижней полке, в углу за разными коробками и свертками, она всегда хранила бутылку водки, — нарочно на такие случаи. «Хорошо, хоть алкоголики мои не знают», — подумала она, взяла бутылку, вернулась к Маринке.
— Ну, давай ножку!
Маринка уже знала, что к чему, высунула ногу, Марья Трофимовна налила в ладошку водки и начала двумя руками втирание — от ступни к голени, икрам и выше.
— Ох и жихарка, — приговаривала она, — когда хоть только ты у меня поправишься… Ну что это за ножки за такие, ни силы в них, ни мышц, ничего… Вот не ешь ничего, потому и болеешь, организм слабый, не сопротивляется разной хвори. Какой только не лень, все-е-е к нашей Мариночке пристают…
— Да, не все! А дизентерия?
— Что, дизентерии тебе еще хочется? Смотри, вот заболеешь… все еще впереди… — От одной ножки Марья Трофимовна перешла к другой, чувствовалось — разогрелись они, раскраснелись, горят, а когда от ног тепло идет — это самое главное; ведь и простывают главным образом из-за ног, ноги остудят, охлаждают, а там и насморк… Натерев ножки, Марья Трофимовна быстро и уже не так тщательно растерла спинку, укутала Маринку хорошо, сказала:
— Ну, теперь полежи! Сейчас чаю с малиной сделаю, таблетку выпьешь, а потом…
— Не хочу таблетку-у…
— Ну-у, таблетку… да чего там таблетка-то эта? Ам ее — и все.
— Да-а… ам… Я ам, а сама-то нет…
— Так а кто из нас болеет? Бабушка или внучка?
— Бабушка или внучка! — улыбнулась почему-то Маринка.
— Ну-ну, рано улыбаться еще. Развеселилась уже…
После чая Маринка раскраснелась как тлеющий уголек — ярко-красным внутренним жаром, склонила головку чуть на одну сторону и внимательно, не мигая, смотрела на бабушку — в глазах ее, в глубине, была странная грусть, как бы поволока какая-то, усталость. Это, знала Марья Трофимовна, температура снова повышается, резко ползет вверх, и в то же время начинает девочку клонить ко сну, устала,
— Бабушка-а… — уже закрыв глаза, прошептала Маринка, едва шевеля губами.
— Что?
— Бабушка, дай руку под одеялко…
Марья Трофимовна подала ей руку, Маринка, почмокав губами, почти тотчас уснула. Через час-полтора начнется настоящий жар, пенициллин отступит, и вот тогда вступят в борьбу аспирин и втирание. Марья Трофимовна осторожно поднялась, но Маринка почувствовала это даже сквозь сон.
— Ба-ба-а… — жалобно простонала она.
Марья Трофимовна вновь присела, покачав головой в невольной усмешке: ну, горюшко мое, горюшко… Маринка забылась, задышала равномерно, но тяжело, с прихрипыванием. Марья Трофимовна вытащила руку из-под одеяла. Теперь, пока еще было время, нужно приготовиться к ночи, ночь будет нелегкая…
Все, что понадобится, Марья Трофимовна положила на табуретку рядом с кроватью, умылась на ночь, расстелила себе постель, легла. Закрыла глаза — мешает свет: на ночь нарочно не стала выключать ночник. О чем это она вдруг подумала? — о чем-то таком, что ее очень удивило; только когда она осознала в себе это удивление, она никак не могла вспомнить, о чем же она действительно подумала? Странно, подумала она, вот еще… Ну, бог с ним, спать. Хоть немного, но поспать…
Сколько прошло времени, она не поняла, показалось — почти сразу, как только задремала, начала стонать во сне Маринка. Марья Трофимовна открыла глаза. Маринка распинала одеяльце; ноги, руки — голые, только попка да спинка укрыты (да и то спинка — наполовину), мокрая; как будто купалась только что, волосики на голове свалялись и слиплись. Марья Трофимовна укутала Маринку получше, подоткнула все дырки и щели, потрогала лобик — ох, горе, вздохнула она, как печь, как уголь… Ладонь, видно, была холодная, Маринка вновь застонала — вероятно, от секундного облегчения. Господи, какое лицо было у девочки, сколько в нем простодушного страдания, детской сосредоточенной муки; лицо осунулось, под глазами — дымчатые круги, и вся пышет жаром, огнем. Как хочется ей высунуть руки, ноги, бьется, бьется, но Марья Трофимовна слегка придерживала одеялко.
— Ба… ба… — стонала во сне Маринка. — Ба… ба… жарко… жарко… ба-ба…
Марья Трофимовна смочила ей губы влажной тряпочкой — губы сразу потрескались до крови, положила на лобик компресс (мокрое полотенце), Маринка чуть успокоилась, притихла. Марья Трофимовна, держа руку на одеяле, тоже задремала.
— От-дай… от-дай… — услышала она. — От-дай… — Она открыла глаза. Маринка бредила, на щеках — два ярких, резко очерченных пятна; на носу — капельки пота. — От-дай…
— Мариночка, — спросила тихо бабушка, — ты писать хочешь?
— От-дай… — шептала Маринка. — Ма-ма… он, он… дай…
— Ах, боже мой, — вздохнула Марья Трофимовна. — Ну что же сделать? — Она приподнялась на локте, повернула внучку на бок (она лежала на спинке, широко раскинув ноги, разметавшись под одеялом); Маринка как будто чуть успокоилась, Марья Трофимовна закрыла глаза…
Когда она открыла их снова, с удивлением увидела, что Сережа спит на своем месте, на диване. «Пришел», — подумала она, так и не поняв, как это она не слышала, когда он пришел, как раздевался и лег спать. Открыла она глаза потому, что Маринка вновь стонала, без слов, просто:
— О-о-о… О-о-о… Ох, ох… ба-а…
Марья Трофимовна поднялась с постели, ступила босыми ногами на половицы (пол приятно холодил ноги), склонилась над внучкой.
— Ну, что, что? — прошептала она. — Что, моя хорошая?..
Маринка, не открывая глаз, уронила головку на бабушкино плечо, вздохнула и задышала ровней, спокойней.
— Вот умница, — прошептала бабушка.
— Ба-ба… зайку, зайку дай…
Марья Трофимовна поняла, что это Маринка в бреду, все-то ей заяц нужен, усмехнулась она, уложила Маринку в постель, чмокнула в горячий лобик. Легла сама и тотчас уснула и долго не слышала стонов Маринки.