Хранители очага: Хроника уральской семьи
Шрифт:
Старушка со старичком рассмеялись, и Маринка тоже засмеялась.
— «Здесь вот пишут, Иванушка не учился». — «Ну и что?» — скажет бабушка. «А самый умный кто был? Иванушка!» И все лежит, лежит со своими сказками, как будто маленький, меньше меня. Ох, горе с ним…
И опять старушка со старичком рассмеялись, Маринка тоже весело смеялась вместе с ними.
— Вот так друг у тебя! — сказала старушка.
— Бабушка, вы думаете, он плохой? Он самый лучший!
— Этого я никак и не пойму, деточка, — улыбнулась старушка. — Смотри-ка, заяц!
— Где, где? — прилипла к окошку Маринка.
— Вон,
— Ой, правда, правда! Вон, вон… ух, какой за-яц… здорово! В лес побежал, в лес… убе-жа-ал… — разочарованно протянула Маринка. — А все равно я видела. Да, да, да!
— Павлик, представляешь, настоящий заяц!
— Добегается, чего доброго…
— Ах, что у тебя за черные мысли всегда… А какой красавец!
— Дедушка, он такой беленький… у него ушки вот тут… вот так… — Маринка приставила к голове два пальчика. — Ему, наверное, холодно, да?
— Так а почему ему должно быть тепло? Нечего по полям бегать, сидел бы в норе.
— Дедушка, а разве зайцы в норах живут?
— Кто их знает, где они живут. Живут где-то. А вот правда, — усмехнулся он, — где же они живут?
— Под елками, наверно, — сказала Маринка. — Есть такая песенка: пушистый серый заинька под елку ускакал…
— Песня? Гм, песня…
— Так а куда же вы едете, Мариночка? — спросила старушка.
— Ведь у Сережи зимние каникулы. Мы едем к маме и папе. В столицу нашей Родины Москву.
— И бабушка вас отпустила одних?
— Конечно. С Сережей бабушка хоть куда отпустит.
— Какая у тебя смелая бабушка!
— Так ведь Сережа со мной с пеленок! И заболею я, и в садик меня, и раскапризничалась, и если гулять, или уговорить меня, или чтобы слушалась, и дома сказки читать, и на яхтах своих, и если рыбий жир не пью, мед не ем, или чтобы утром одевалась побыстрей — все, все Сережа. Он ведь у нас золотой, говорит бабушка. Куда бы мы без него, — вздохнула Маринка.
— То, значит, бабушка хвалит его, то ругает… Что-то я не пойму.
— Ну а как же! — сказала Маринка. — Вот если я разбалуюсь, меня ругают. А когда я девочка хорошая, меня хвалят.
— Ну а…
— Внимание! — Дверь в купе распахнулась, и показалась голова Сережи. — Внимание! — И тут же голова исчезла.
Они все смотрят — дверь открыта, а Сережи нет. Старичок уже поднялся, чтобы закрыть дверь, но тут с подносом в руках появилась проводница, а на подносе — дымящийся чай.
— Чайку, чайку… — заулыбалась проводница, поставила поднос на стол и, погладив Маринку по голове, спросила: — Ну, Чебурашка, будешь чай пить? Давай-ка попей, попей… сразу вырастешь на три вершка.
— Тетенька, а кто такая Чебурашка?
— Ты не знаешь Чебурашку?
— Нет, — помотала головой Маринка.
— Вот так так! Не знаешь Чебурашку?! Ну, ничего, вот в Москву приедешь, в Москве узнаешь… ты, значит, к маме с папой едешь?
— А как вы знаете?
— А это мой секрет. Во-о-от такой секретище! — улыбнулась проводница.
— А-а… я знаю, я знаю! — обрадованно закричала Маринка, увидев в дверях Сережу. — Это ты сказал, да?
— Села муха на слона. Не смеши — ответил слон.
— Да, я знаю, это ты!
— И слониха говорит: не смеши!
— Ты, ты, ты!
— Рассердился бедный слон,
Маринка сдерживалась, сдерживалась, а потом как засмеется, и смеется, смеется… и Сережа смеется, и проводница, и старушка со старичком.
— Вредный какой-то, — сказала Маринка сквозь смех. — Сережка какой-то! Бе-бе-бе!
Проводница ушла, а они все вчетвером подсели к столику (Маринка устроилась на коленях у Сережи), достали из сумок разной еды — мяса вареного, рыбы, соленых огурцов, пирогов и сладких, и с картошкой, и с луком-яйцами, — и вместе со всеми за компанию Маринка ела как никогда с аппетитом, а когда старушка говорила: «Вот какая молодец девочка, как хорошо кушает!» — Маринка с наполненным ртом хвастливо говорила:
— Вот бы шейчаш бабушка пошмотрела, шкашала бы: вот так внушка!
Вдруг вернулась проводница, сказала:
— Сережа…
— А как вы шнаете, как его шовут?
— А это тоже мой секрет. Я все, все знаю, — улыбнулась проводница. — Сережа, может, вы перейдете с Мариной в пятое купе? Там одно место освободилось, вам ведь все равно где, а я сюда одну пару помещу… Уж больно они…
— Ой, вы знаете, — перебила старушка проводницу, — уж вы, пожалуйста, не переводите их никуда. Что вы, что вы, мы так привыкли к Мариночке… правда, Марина? — Маринка кивнула. — Уж вы там как-нибудь устройте, пожалуйста, ну что вы, право… разве можно их куда-нибудь в другое место?
— Нет, я, собственно, только так, я просто прошу, предлагаю…
— Ой, ну что вы, что вы! Ну, пожалуйста! Нет, нет, правда, правда… Ах, мы вас очень просим. Пожалуйста!..
— Ой, смотрите-ка! — показала в окно проводница. — Заяц по полю…
А в Москве, как только они вышли из вагона, — а вокруг народищу, и все спешат, толкаются, и все как разноцветные лоскутки в мареве кружащегося снега… — как только вышли, так откуда-то, непонятно откуда, из вихря снега вынырнула к ним Людмила, подхватила Маринку на руки, прижала ее к себе, чмокнула, чмокнула, чмокнула, подбросила в воздух: «Ох ты моя хорошая, ух ты моя умница, приехала, приехала к своей мамочке!..» — а нос у Маринки мокрый от снега, и у мамы нос тоже мокрый, а по лицу, как слезы, текут ручейки растаявшего снега, и вся такая мама красивая-красивая, и смеется, и улыбается, на голове у нее зеленый пушистый мохеровый, шарф, а шубка у нее — такие полосочки то серые, то белые, то палевые — легкая, пушистая, мягкая шубка, а на ногах московские с замками и пряжками сапожки. «Мама, мама, мамочка, ой, ай, ух, ой!» — покрикивает она, взлетая в воздух, а мама ну тормошит ее, ну тискает, а потом говорит: «У-уффф!..» Устала мама, прижала ее мордочку к себе. «Ну как же ты у меня пахнешь, — шепчет она, — как свеженькая простынка, как парное молоко, как… ах, боже мой, не знаю даже как!..» А Маринке так тепло, уютно, как собачонке, которую погладили и приласкали, и даже пищит она от удовольствия, как будто щенок поскуливает или повизгивает…