Христа распинают вновь
Шрифт:
Мысленно она выбрала уже старую пушистую курицу. Но едва она протянула руку, чтобы схватить ее, как та закудахтала, и на нее, хлопая крыльями, бросился петух. Леньо облизала пересохшие губы и с бьющимся сердцем смотрела на эту молниеносную любовь. Когда все было кончено, Леньо из жалости выбрала другую курицу.
К полудню она приготовила обед, заправила суп желтком и ждала, когда спустится хозяин. Он запаздывал.
— Вечно опаздывает, — бормотала Леньо. — А может, богу душу отдал?
Леньо забеспокоилась.
—
Она снова поднялась наверх, тихонько открыла дверь и заглянула в комнату. Архонт лежал на кровати, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами. Он не шевелился и уже не вздыхал. Леньо испугалась и вошла в комнату.
— Хозяин, — позвала она, — я заправила суп желтком, иди есть!
Старик посмотрел на нее.
— Не хочу есть, — сказал он, — я нездоров, Леньо; позови попа Григориса.
Старик приподнялся, и Леньо вскрикнула; лицо его посинело и покрылось красными пятнами.
— Да замолчи ты, я ведь не умираю, я хочу с ним поговорить! Михелис внизу?
— Нет, он сходил в свою комнату, сменил белье, надел рабочий костюм, взял узелок и ушел.
— Ничего не говорил?
— Ничего.
— Пусть сходит кто-нибудь на гору и позовет Манольоса, будь он проклят! И чтобы этот дьявол собрался сразу и пришел ко мне до захода солнца! Слышишь? Иди!
— И ты не поешь?
Старик подумал немного:
— А что ты приготовила?
— Сварила твою любимую курицу.
— Положи в суп побольше лимона, я приду.
Обрадовавшись, Леньо не сбежала, а скатилась по лестнице.
«Он наверняка доживет до понедельника! Не нравится, правда, мне его лицо, позову-ка я Андониса, чтобы поставил ему банки, а то еще и впрямь умрет.»
А в это время Михелис поднимался на гору с узелком в руках. Манольоса он не застал в кошаре и сел на лавочке. Тени становились короче, наступал полдень. На противоположной горе, залитой отвесно падавшими лучами солнца, маленькая церковь пророка Ильи совсем не была видна.
Михелис закрыл глаза. Он был сильно расстроен и в то же время счастлив, словно избавился от страшной болезни. «Все кончено, — шептал он, — и все начинается; ты открыл мне дорогу, Христос, помоги же мне дойти до конца, — я знаю, ты стоишь в конце пути и ждешь меня».
Он развязал узелок и вынул большое, переплетенное в толстую свиную кожу евангелие, украшенное серебряными цепочками, — наследство матери. Михелис наудачу вложил в книгу лавровый лист, раскрыл и прочел:
«Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня;
и кто не берет креста своего и не следует за мною, тот не достоин меня».
Не первый раз читал он и перечитывал эти слова Христа, пытаясь их
Михелис спрашивал и переспрашивал себя и не мог найти ответа. Но уже он чувствовал, что на душе у него становится легче, что он начинает кое-что понимать… С позавчерашнего вечера его сердце как бы витало между небом и землей…
После полудня пришел Манольос и очень удивился, увидев своего друга на горе в такое необычное время.
— Я ушел из отцовского дома, — сказал Михелис. — Старик заставил меня выбирать. Я выбрал путь Христа. Рад тебя видеть, Манольос!
— Путь трудный, дорогой Михелис, — задумчиво заметил Манольос. — Трудный для богатых. Добро пожаловать!
Он накрыл на стол. Они сели, поели немного, и Михелис рассказал о том, что у него произошло с отцом, и о своем решении.
— Я не мог больше, Манольос! Я слишком легко жил в этом лживом и несправедливом мире; я шел по неверной дороге, но теперь я больше не могу, мне стало стыдно.
— Добро пожаловать, — повторил Манольос. — Дорога каменистая, подъем крутой, вначале ноги покрываются ранами, дорогой Михелис, но понемногу тебе начнет казаться, что у ног твоих вырастают крылья, что как будто не сам ты поднимаешься, а тебя несут ангелы.
Он встал, взял свой пастушеский посох.
— Твой отец, — сказал он, — приказал мне явиться к нему; я, кажется, знаю, чего он хочет. До свидания!
— Господь да будет с тобой!
Во дворе архонтского дома Леньо, засучив рукава, стояла на коленях и, раскрасневшись от усердия, чистила медную посуду, которую старик архонт дал ей в приданое. Леньо работала и пела; ее голос доносился до горы, и Никольос, стоя под развесистым каменным дубом и повернувшись лицом к селу, напряженно прислушивался к ее песне. Потом, охваченный страстью, он схватил длинную свирель и заиграл в ответ… Их голоса встретились над крышами домов, и старухи, услышав любовные песни, молились, молодые женщины смеялись, девчонки вздыхали.
На тропинке показался Манольос, услышал пение Леньо и усмехнулся.
«Леньо — зверь, — подумал он, — дикий зверь, но мальчик приручит ее».
Леньо подняла раскрасневшееся лицо и посмотрела на Манольоса, переступавшего порог.
— Здравствуй, Леньо, — сказал бывший жених. — Вижу, готовишься. В добрый час!
— Тебе также! — насмешливо ответила Леньо. — Пусть тебя хорошая невеста украдет! Давай пошевеливайся, хозяин ждет тебя, — ни пуха ни пера, горемыка!