Хромой Орфей
Шрифт:
– Чего тебе от меня еще... Оставь меня, пожалуйста! Чего ты хочешь?
– Чтоб ты взял себя в руки... на минуту... Чтоб выслушал меня!
– Зачем? У меня глаза есть. Пока еще есть.
– Теперь мне нечего таить... скрывать! Теперь - нечего, все равно я не могла больше, я боролась, но потом пришел ты... застал меня врасплох!.. И вот - кара, я знаю, но только не так, прошу тебя, так мы не должны разойтись! Только не так!
В чем смысл?
– записал он через несколько дней в тетрадь. В чем смысл эпизода, который я не высосал из пальца? Продолжения не будет! Точка? Мораль? Вывод?
...но завтра они ведь сойдутся! Он будет ждать ее в нише двери, и она выбежит, раскрасневшаяся от спешки, и все пойдет по-прежнему, в кармане греют ему бок два билета в кино, он ради этого фильма толкался в очереди, ревели сирены, пальто перед ним с воротником, изъеденным молью, пахло нафталином, у кассирши были противные пальцы, короткие и толстые, красные, как морковки...
– Я тебя понимаю. Представляю, как тебе тяжело, но ты должен мне верить, даже если потом... может быть, уйдешь...
Он заметил, что у него невольно дрожат пальцы, надо вычистить траур из-под ногтей, как-то раз она его за это уже отчитывала. «Ты как мальчишка», сказала она тогда.
Завтра нет, есть только сейчас.
– ...мне страшно, - шепчет где-то над ним знакомый голос, - страшно...
Не надо бы ходить сюда, не надо было позволить затащить сюда себя. Где-то он читал, что раненный пулей в первое мгновение не чувствует никакой боли. Именно так.
– Я струсила... Я боялась потерять тебя. Я не умею лгать... и теперь я тебя боюсь... Ты - другой... Гонзик! Очнись! Стань хоть на минуту самим собой, кричи или бей меня... только не будь таким!
Он с трудом выбрался из отупения, кивнул головой.
– Этого не проси, - промолвил он бесцветным голосом.
– Если я стану самим собой, я должен буду убить тебя. А зачем? Я убил бы человека, которого не знаю.
«Остается поставить точку!
– напишет потом он в тетради.
– И этот эпизод не сумел ты довести до конца, до того, что называют катарсис! Человек учится только на собственном опыте, каждый проходит свою школу. Вот это твоя школа. Ты понесешь ее в себе, но по твоему лицу этого не будет видно; до последнего твоего вздоха в тебе будет жить медленно действующий яд, от которого умирают понемногу, непрерывно, зато на протяжении всей жизни. Сумеешь ли ты когда-нибудь еще протянуть руку к чему бы то ни было без подозренья, без скепсиса, без неверия, без леденящего страха увидеть изнанку? Не сомневайся!..»
– Кто тебе сказал?
Он поднял глаза, она загораживала свет лампы, она была тень. Силуэт. Без третьего измерения.
– Милан.
– Так и знала. Всегда я его боялась.
– Но он не солгал. Да и все они были правы. Выгнали меня как раз сегодня за то, что я все тебе рассказал. Как собаку. Сегодня - мой вечер.
– Я просто голову потеряла, когда ты был там...
– Это теперь неважно.
– Что ты сказал?
Он пренебрежительно махнул рукой.
– А ничего. Это уже неважно.
И в этот самый момент в нем будто прорвался нарыв, внутри отдалось какое-то странное, почти звериное завыванье; это было как удар, его швырнуло к стене. Он закрыл глаза. Способность чувствовать вернулась. Он повалился
– Знаешь, когда я впервые понял, что хочу с тобой жить? Еще тогда - в поезде. Но я как-то стеснялся перед тобой. Как подросток перед взрослой женщиной. Ты казалась мне гораздо старше и была слишком красива для меня. Теперь-то я знаю, что за всем этим во мне всегда таилось эдакое скверное ощущенье... что-то во мне все время ждало. Кто ты?
Прошлое удивительным образом переплеталось с настоящим, искривленное, выпяченное. Она молчала; он продолжал:
– Говори же... если, конечно, хочешь. Но не обязана. И я вообще могу просто встать и уйти... Может, это было бы разумней всего. Кто он?
Как будто имя имеет значение! Она отчетливо произнесла его в обессиленной тишине. Одно имя, но от этого у него перехватило дыханье, хоть он никогда его не слышал. Он повернулся на постели.
– Немец?
– Да.
Он закрыл глаза.
– Ты хочешь совсем свести меня с ума? Опомнись!
– Но это правда.
– Что, что? Не хватало только, чтоб это был какой-то нибудь зверь из Печкарны... Да? Гестаповец?
– Нет... и не кричи. Он не оттуда... но, кажется, еще выше... у него большая власть, это я знаю!
Она назвала учреждение - название было знакомо. Гонза определенно где-то его слышал, но имел о нем лишь туманное представление; оно не так явственно пахло кровью и не имело той ужасающей репутации, как гестапо. Видимо, компания головорезов более высокого полета. В перчатках...
– И ты там шпионишь... или как?
– Нет. Я знаю только его. Он мне нужен.
– Да? Он дает тебе деньги? Побрякушки? Или сигареты? С каких пор ты куришь?
– Я не курю. Эти просто остались тут. Зачем ты меня оскорбляешь?
– Извини...
– прохрипел он.
– Ты не погасишь лампу? Я не хочу ничего видеть. И не щади меня. Обещаю, что теперь выдержу все.
Странно! Только теперь в этой пустой тьме она осознала, что ей очень мало о нем известно, что она знает его скорей как человека - да и то довольно относительно, - чем как сотрудника некоего всемогущего учреждения. В этом сказалось чисто женское безразличие. Да и он не любил говорить о месте своей службы, он вообще мало говорил о себе, о своем прошлом и о теперешней работе. Он как будто не придавал ей значения, во всяком случае, делал такой вид. Когда она однажды прямо спросила его, он снисходительно улыбнулся.