Хромой Орфей
Шрифт:
Свет показал ее уже одетую, она стояла перед зеркалом и расчесывала волосы. Он осмелился украдкой взглянуть на ее лицо. Оно было бледно, окаменело-серьезно, без слез. Она поняла, что произошло, и укрылась за свою особенную непроницаемую гордость. Он знал это лицо: оно принадлежало той девушке, с которой он когда-то не решался заговорить в коридоре утреннего поезда.
Звяканье ключей вывело его из забытья - многозначительный звук!
– потом щелкнул замок двери, он встал с места и двинулся за своим собственным гробом по темной лестнице, ощупывая перила, и спускался как на чужих ногах, падал все ниже и не осознавал, что идет. Как давно проходил он здесь? Год назад или больше, вечность? Запах высохших цветов и штукатурки...
Металлический лязг ключа
Он его не чувствовал, потому что не чувствовал теперь ничего.
Снова загремел ключ - теперь уже за его спиной.
Шаги удалялись.
Один. Какая-то пропасть в нем. Посмотрел по сторонам.
Куда идти? Пошел вперед, свесив голову и опустив руки, жалобный голос кларнета взвился вверх и, сорвавшись в рыданье, упал в индиговый омут.
Он прокладывал себе дорогу в шевелящейся темноте, ударился лбом о фонарный столб на углу, застонал, зашатался на мокрой мостовой, но физическая боль, тупо нывшая под черепом, пробудила его к действительности.
Пошел дальше. На ощупь, как слепой. Улица была пустынна. Вдруг повеяло знакомым запахом свежего хлеба, пальцы коснулись спущенной металлической шторы и скользнули по ее рифленой поверхности. Дальше идти не было сил. Вот здесь. Он сел на истоптанное крыльцо булочной и, подперев лоб ладонью, разразился почти неслышным плачем.
Стрелка альтиметра показывала пять тысяч метров. Войте почудилось, что мотор теряет обороты, он глянул на тахометр и тотчас прибавил газу. Посмотрел через окошко вниз. Машина покачивалась над ослепительным морем облаков, концы крыльев слегка вибрировали.
– Смывайся!
– Крыша над головой Войты сдвинулась, на крыле стоял Коцек и делал знаки.
– Старый шляется тут. Эта машина пойдет на старт еще сегодня. Одна-единственная!
Войта выбрался из кабины пилота и поплелся за Коцеком к широким воротам. Только что отзвучал гудок после перерыва. Коцек знал слабость Войты к самолетам и, когда можно было, позволял ему влезать в машину и забавляться рулями управления. Обычно это удавалось только в перерыв - строгостей здесь было куда больше, чем в фюзеляжном, мастер Хюбш, немчура и бирюк, хотя, может быть, и добряк в душе, во всем, что касалось самолетов, шуток не любил. За самый пустяковый проступок в ангаре или на стартовой дорожке он сурово взыскивал, слово «саботаж» висело над каждым, кто здесь работал, и звучало грознее, чем где-либо, немцев вокруг было полным-полно.
Но Войте здесь нравилось больше, чем в фюзеляжном, хотя он и сам не знал, какой ветер занес его сюда, а работа не отвечала его квалификации и сильно смахивала на подсобную. Зато он был около готовых машин - он обожал их яростный рев и запах отработанного масла и горючего. Но его восхищение было в обескураживающем противоречии с тем, что на крыльях самолетов были германские опознавательные знаки и дважды в месяц являлась группа германских пилотов, чтоб улететь на этих машинах в одну из летных школ в рейхе, конечно, если воздух был чист, потому что во время тревоги они не рисковали подниматься на необлетанных машинах.
Машины тут ни при чем. Может, некоторые из них останутся, когда нацисты смотают удочки, и, кто знает, может быть, на одной из оставшихся он, Войта, будет учиться летать. Если только их не раздолбают пикировщики. Войта восхищался этими небесными охотниками - «спитфайерами» и «тайфунами», которые сейчас, когда приближались фронты, все чаще появлялись над территорией, еще подвластной Германии. Молодцы! Вездесущие властители воздушного пространства! Ни один немецкий самолет, паровоз, воинская автомашина не могли уже чувствовать себя в безопасности. Та-та-та, и не успеют залаять немецкие зенитки, пикировщика уже и след простыл! Благодаря им все меньше самолетов выезжают из ангаров под открытое
Здесь Войта в своей стихии. Декабрьское солнце бьет в стеклянные своды крыши, бросает пыльные столбы света, в полумраке шеренгами стоят стройные монопланы, по ним ползают парни в замасленных комбинезонах, пахнущие машинным маслом и тавотом, механики, мастера своего дела, они знают эти машины до последнего винтика, у них есть чему поучиться.
А Коцек? Что ж, он, хоть и не принадлежит к элите, тоже знает самолет как свои пять пальцев - откуда, черт возьми? Он вообще отличный товарищ, знает все на свете и совсем не задается. Здорово, что я попал именно к нему. Здесь не такой дружный коллектив, как в фюзеляжном, начальство напихало сюда немчуры, с ними нужно держать ухо востро, они следят за каждым твоим шагом. И все-таки до чего здесь интересно! Отсюда после окончательной проверки через широкие ворота выезжают готовые машины прямо на траву заводского аэродрома для первого полета. Больше того: здесь Войта оказался совсем рядом со своими кумирами. Пробные полеты проводят три чешских летчика, которые остались здесь - говорят, что по уговору, - после бегства своих коллег в тридцать девятом. Полеты были весьма короткие - немцы давали горючего не больше чем на несколько минут. Войта знал летчиков. Один из них был известный ас, входивший в тройку воздушных акробатов, которые, бывало, в день авиации приводили зрителей в восхищение. Бог воздуха! Войта трепетал от восторга, когда ему доводилось подойти к этим летчикам, услышать словечко на их жаргоне или после приземления первым дать кому-нибудь из них прикурить. Его восхищало хладнокровие, с каким они, пристегнув ранец с парашютом, садились в еще не испытанную машину.
Старт! Рев мотора, ветер гнет траву к земле, треплет волосы Войты и доносит запах бензина. Машина катится в другой конец аэродрома, ревет, разворачивается и вот уже мчится, отрывается от земли и с оглушительным грохотом проносится над стеной с колючей проволокой и крышами завода. Что, если спрятаться на заднем сиденье и... Глупости, ничего не выйдет, это был бы явный провал. «Streng ferboten!» [59]
– Ты уже был когда-нибудь в воздухе?
– спросил он однажды Коцека, когда они вместе шли к ангару.
59
Строго воспрещается! (нем.).
На «ты» Коцек перешел с первого же знакомства, когда протянул Войте измазанную машинным маслом удивительно узкую руку:
– Меня зовут Богоуш, а тебя? Гм, знал я одного Войту, он играл центра защиты в «Викторке».
Это, очевидно, должно было звучать лестно для всех Войт на свете.
– Был, - просто сказал Коцек, - и много раз. У меня налетано часов четыреста. А что?
– Да просто так... А где?
– На военной службе. Я был штурманом в авиации. Тогда нам уже угрожал Гитлер, и летчиков пекли как блины. Потом мне больше летать не довелось. Но человек должен уметь все. У меня уйма увлечений, - добавил он, не замечая, что вырос в глазах Войты до гигантских размеров.
– Вот почему ты так разбираешься в наших самолетах!
Коцек почесал кудрявую голову и скромно сплюнул.
– Ну, не сказал бы, что я в этих очень разбираюсь. Мы летали на легких бомбардировщиках. В управлении там нет большой разницы, принцип тот же, и меня это интересовало. Иногда ребята пускали меня в воздухе к штурвалу. Вести самолет - плевое дело. А эти гробы и вовсе.
– Ты бы смог?
– восхищенно прервал его Войта.
– Запросто! В случае чего могу и подняться и приземлиться. А что?