Хромой Орфей
Шрифт:
Войта довольно неубедительно утешал ее, потому что такие опасения в самом деле были небезосновательными. Алена ходила рассеянная, он уже знал это ее состояние тревожного нетерпения, но было в ней и что-то несвойственное прежней Алене - апатия и постоянная усталость. Ее часто тошнило, и тогда она прямо-таки страдала от его присутствия. «Я противная, не смотри на меня! Даже запах мыла меня раздражает». С той памятной ночи между ними не было физической близости. Войта деликатно не настаивал - ведь у нее сейчас такое самочувствие! Он замечал, что большую часть временя она проводила с милостивой пани - в конце концов это естественно, мать все-таки. Но ему не нравилось, что они странным образом замолкали, едва он появлялся на пороге.
–
Удивленный, Войта приподнялся на локтях. Куда она метит?
– Смотри не обгори, прикройся-ка. Почему было бы лучше?
– По крайней мере мне не портило бы настроение все то наносное, что сейчас влияет на наши отношения. Например, твоя жалость или моя благодарность. Мы были бы тогда в равном положении.
– Тебе не за что меня благодарить. Я люблю тебя.
– Знаю!
– прервала она его раздраженно.
– Вечно я это от тебя слышу! Сказал бы что-нибудь другое. Например: я тебя ненавижу, ты испорченная буржуйская девчонка - то ты нос от меня воротила, а то пришла на поклон и бог весть чего еще можно от тебя ожидать... Не мешай, дай мне сказать, не лезь со своими утешениями! Ты такой добряк, что я кажусь себе Магдалиной у ног Христа, а мне хочется ругаться самыми последними словами. Иногда я даже хочу, чтобы ты был хоть немножко негодяем, уверяю тебя! Поищи в себе какую-нибудь подлятинку, может, станешь мне ближе!
– Глянув ему в лицо, она съежилась, прижалась горячим лбом к его плечу.
– Войтина, жизнь ужасна, я просто не знаю, что делать! А женщина... и не пытайся понять, медвежонок! Иди домой, не сердись, у меня безумно трещит башка.
Она запретила провожать ее и потащилась в дом тяжелой, неверной походкой, понурая, как бы погруженная в себя.
Только на другой день, когда Войта вернулся со сходки «Орфея», - ему так не сиделось там!
– он понял весь смысл вчерашней вспышки. Уже на пороге белой комнатки он замер в испуге: в ней было тихо, спущенные занавески бесшумно трепетали, обычный аромат смешивался с запахом карболки, напомнившим о физической боли. Ничто не изменилось здесь, кроме самой Алены. Она была неузнаваема. Измученное лицо ее казалось белее подушки, с которой оно глядело на Войту с отчужденной и какой-то отрешенной полуулыбкой.
Войта в ужасе кинулся к ней, он все понял.
– Зачем ты это сделала, Алена?
Она привлекла его к себе на постель и влажными пальцами коснулась его лба.
– Все кончено, Войтина, - ее голос звучал словно издалека.
– Я уже пустая, как прежде... Все обошлось благополучно, не бойся. Так лучше для всех, верно?
В растерянности он не знал, что сказать.
– Тебе было... больно?
– Очень, Войтина, больней, чем я думала. Лучше и не вспоминать. Мне все еще кажется, что это не я, а кто-то другой. Но я сделала это и ради тебя. Ведь ты хочешь учиться, стать знаменитым летчиком, верно? А жена с ребенком - это так подрезает крылья... Ну что, капитан, глядишь, как мокрая курица... Ты не рад?
– Нет!
– воскликнул он слишком громко и, подавленный, опустил голову. Ради меня не нужно было! И вообще... плевать мне на авиацию, плевать на все, что мешает тебе. Зачем ты это сделала... зачем?
– Ну что вы, Войтишек, - ласково сказал в дверях мягкий голос. В комнату, шелестя халатом, вошла милостивая пани.
– Будьте же благоразумны, мальчик! Не можете же вы в самом деле хотеть этого. Ведь это было бы ненормально и со временем угнетало бы и вас самого, верьте моему опыту! Слава богу, все позади, а после войны, если захотите, можете завести хоть дюжину собственных детей. Верно?
– Тут голос ее стал необычно строгим, и она сказала с упреком, хоть и не слишком резко: - Но я прошу вас быть более внимательным,
Войта согласился: да, конечно, негигиенично. Пристыженный, он понуро встал, закусив губы, и, когда взглянул в приветливое лицо милостивой пани, готов был поклясться, что на нем где-то под умело скрытыми морщинками мелькнула торжествующая улыбка. Войта вздрогнул от безотчетного, еще не изведанного гнева. Попятившись, он молча вышел из комнатки, отчетливо понимая, что проиграл битву, даже не вступив в нее, что потерпел поражение в первом же раунде незримой борьбы, в которой, вообще говоря, и не мог рассчитывать на победу.
– Можешь дальше не рассказывать!
– остановил его Коцек и замысловато сплюнул в пыльную траву. Они шли к ангару, удаляясь от догорающих обломков самолетов, поеживаясь от декабрьской стужи, и на всем пути ни разу не поглядели друг другу в глаза.
В проломе ограды, отделявшей аэродром от заводского двора, теснились любопытные, всем хотелось потешиться видом разрушений. Веркшуцы загоняли людей обратно на заводской двор. Слышались смех и колючие шуточки; толпа замолкла лишь тогда, когда появились Каутце, а за ним мрачный Мертвяк.
«Zuruck! Zuruck! Weiter!» [60]
Налетел ветер, и под его свист Коцек пробормотал:
– Все равно совета ты от меня не получишь, - Он подбросил на ладони осколок снаряда и сердито отшвырнул его.
– Кстати говоря, жизнь достаточно длинна и интересна, успеешь все забыть. У меня такой рецепт: плюнь, разреши себе немного похныкать, а потом действуй! Перемени обстановку. Это помогает лучше всего. Знаешь, надо как бы отойти от себя вчерашнего, от всех передряг, и сказать себе: ну и что? Я дышу, я здоров, будь я больной, тогда другое дело. Быть мертвым, скажем, хуже всего, а я живой, и завтра, может, мне станет хорошо. И даже классно!
60
Назад! Назад! Дальше! (нем.).
Он прав, подумал Войта. Надо переменить обстановку. Это было бы здорово! Он стиснул зубы, потому что перед ним вдруг отчетливо встало лицо с язвительной усмешкой, открывавшей крепкие зубы, - лицо Алены, но совсем не той, какой она была летом. И это лицо заставило его забыть все, что он находил в нем раньше.
«Ну вот что, парень, хватит разговоров, и не страдай, пожалуйста, глядеть противно. Слышишь? Я сыта по горло, осточертело! А если уж ты пришел - тоже мне Отелло от станка, - я тебе сама все выложу! Сейчас же! Как ты представлял себе жизнь со мной? Думал, я стану наседкой в твоем гнездышке? Буду нести яички и вышивать кухонные занавесочки? Я?! О господи! Хочешь, чтоб я сдохла от собственной добродетели? У меня были лучшие намерения, но ты все испортил, у тебя же нет никакого размаха! Выслеживать - это ты еще умеешь! Думай обо мне что хочешь, мне наплевать. Я свободный человек и буду жить как мне вздумается, и не тебе меня учить, а тем более упрекать! Не таращи глаза, я тебя не боюсь. Видел бы ты себя сейчас!
– Она расхохоталась вызывающе, бесстыдно, видно, ей хотелось спровоцировать его на взрыв, и она с жестокой изобретательностью подбирала самые обидные слова: - Я скажу, что тебя больше всего злит, милый! Тебя злит то, что ты ничего не умеешь! Разве что разобрать какую-нибудь там свою дурацкую машинку - на это тебя еще хватит, но чувства и женщина - это для тебя туман, это очень уж сложно. Так и ускользает из рук. Тут не помогут ни клещи, ни отвертка! Чего ты еще хочешь? Попользовался - и скажи спасибо! Ну, ударь меня, покажи свой норов, святой соплячок, на большее ты не способен слышишь?
– не способен, потому что ты неотесанный, неповоротливый медведь!..»