Хроники царя Давида
Шрифт:
Царь сглотнул слюну, его явно взволновали воспоминания о словах матери и мысль о том, какое великое счастье, что он родился вторым.
После этого он приказал:
— Почему бы вам не написать так, как говорит мудрость моей матери? Или вы считаете себя умнее старой израильтянки, которой суждено было стать матерью царя?
Так и осталась в Хрониках царя Давида история любви Давида и Вирсавии.
19
После
Остальные обменялись многозначительными взглядами и отправились в залу, стены которой украшали изображения винограда, гранатов и прочих вкусных яств. Царь предложил мне сесть рядом с ним, оторвал сочный кусок жирного мяса от своей порции и собственноручно засунул мне в рот. Прожевав, я поблагодарил его и сказал, что гнев царя подобен рычанию молодого льва, милость же — как роса на траве.
— Звучит недурно! — оживился Соломон и, обратившись к писцам Элихорефу и Ахие, приказал: — Запишите это высказывание — есть у меня мысль собрать наиболее замечательные изречения как свидетельства моей необыкновенной мудрости.
Я сказал, что это делает мне честь и что если придут мне в голову другие подходящие мысли, я обязательно отдам их в его распоряжение.
Царя, судя по всему, вполне устраивало получить кое-что задаром, и он осведомился, как продвигается моя работа над Хрониками царя Давида и чем мы собираемся заняться в ближайшее время.
— Восстанием Авессалома, — сообщил я.
— Авессалом… — Похоже, это ими неприятно звучало для его слуха, как, вероятно, и все остальное, что было связано с ниспровержением власти и правителей. — И с чего же ты начнешь?
Корни дерева скрыты от глаз, подумал я, но они достают до самой воды. Как бы там ни было, я должен был ответить мудрейшему из царей Соломону так, чтобы это было понятно царям, поэтому я сказал:
— Вероятно, стоило бы начать с истории Фамари, сестры Авессалома.
Царь взял глаз ягненка, макнул его в перец, велел мне открыть рот и засунул туда свое угощение.
Я проглотил и поблагодарил его за безграничную милость, затем продолжал:
— Фамарь словно погребена в могиле молчания, слуга ваш не знает даже, кого о ней расспрашивать — главного царского евнуха или старшего гробовщика.
— Фамарь, — поморщился царь, — впала в безумие, и семья поместила ее в храм Беф-Сана, далеко от Иерусалима, где священники
В зале воцарилась тишина. Я вспомнил Фамарь, она была очень красива, в ярких разноцветных одеждах, какие носили дочери царя, пока были девицами.
— Вряд ли тебе удастся чего-либо добиться от нее, — сказал царь. — Служители БОга, заклинатели духов и лекари — все ею занимались, пытались выяснить, что же произошло между ней и братом моим Амноном; но она лишь бормочет какую-то бессмыслицу.
— Ключ к пониманию — в умении слушать, — осмелился заметить я, — ибо разве не звучит в лепете безумцев глас БОжий?
Тут между пророком Нафаном и священником Садоком завязался спор о безумии и пророчествах, и оба пришли в сильное возбуждение. Царь вмешался, заметив:
— Каждый считает свой путь истинным; лишь только ГОсподь дарует сердцу уверенность.
На этом трапеза завершилась.
О БОже!
Иерусалим был уже совсем не тем городом, что прежде.
Стража у ворот дворца утроилась; на улицах скрип колес и стук копыт; перед официальными зданиями и на важнейших перекрестках стоят боевые колесницы.
У необрезанных такая демонстрация военной силы смела бы с улиц все живое, но только не у детей Израиля, которые прямо-таки расцветают, когда возникают волнения. Они перекрикиваются, размахивают руками, суетятся, попадают под копыта лошадей, толкаются между хелефеев и фелефеев; вездесущие воры и воришки мелькают повсюду, переворачивают торговые лотки и убегают с товаром; люди Ванеи, сына Иодая, шныряют в толпе, подслушивают и подсматривают, и вот уже кого-то схватили под руки и увели.
У всех на устах было одно имя: Адония, сын царя Давида, принц крови, убит.
Никто в Израиле не может теперь чувствовать себя в безопасности, говорили одни, если даже сына царя Давида убили в своем доме, а тело выбросили на улицу, словно дохлую собаку; другие утверждали, что царь Соломон не будет более этого терпеть, и на этот раз дело взял в свои руки Ванея; какой-то священник, воздев руки, провозгласил, что Адония сам навлек на себя такой конец своим распутством и нежеланием идти по праведному пути. Облаченный в рубище калека потрясал кулаками и вопил: «Все они подлецы и сукины сыны — что Адония, что Ванея, а хуже всех — царь Соломон». Его тоже схватили и увели.
Страх перед тем, что может быть дальше, охватил мое сердце, так что я даже вздрогнул, когда меня окликнули.
Однако это оказались мои сыновья, Шем и Шелеф, они вынырнули из толпы, размахивая какой-то грязной тряпицей и крича:
— Мы видели! Мы все видели!
— Посмотри, вот его кровь! — Шем протянул тряпицу. А Шелеф добавил:
— Там целая лужа крови!
Шем с гордостью заявил:
— Я оторвал кусок от моей одежды и обмакнул в его кровь, чтобы подарить тебе на память.