Хроники царя Давида

Хейм Штефан

Яства, которые съел я за царским столом, подступили мне к горлу. Шем и Шелеф же возбужденно рассказывали мне, что в школе прослышали: против принца Адонии что-то замышляется; они с однокашниками побежали и стали ждать неподалеку от дома Адонии; дом принца был окружен какими-то людьми, они слонялись взад и вперед, то заглядывали в щели ограды, то ковырялись в зубах. Потом появились скороходы с белыми жезлами в руках, которые выкрикивали: «Дорогу военачальнику Ванее, сыну Иодая!» Вскоре подъехал Ванея на боевой колеснице и вошел в дом.

— И

знаешь, — сказал Шем, — лицо его было очень мрачным.

Из дома донеслись шум голосов и пронзительный крик, вслед за этим на улицу вывалился человек, весь в крови, льющейся из зияющей раны, и рухнул наземь.

— Ужас! — воскликнул Шелеф.

Люди, слонявшиеся у дома, хотели унести тело, но тут к ним подбежала женщина, которая громко причитала, взывая к ГОсподу и ко всему народу Израиля. Она бросилась к Адонии, лежавшему в луже собственной крови, и стала рвать на себе одежды, целовать его в губы и в единственный глаз, другой был выбит ударом меча. А те люди схватили ее под руки и увели.

— И знаешь, — сказал Шем, — она была похожа на помешанную.

Тело Адонии занесли обратно в дом. Через некоторое время оттуда вышел Ванея. Он коротко переговорил с людьми, которые курсировали возле дома, сел в свою колесницу и уехал.

— Причем вид у него был такой, — сказал Шем, — как будто ничего не случилось.

Я отправил Шема и Шелефа домой и посоветовал им больше не делать сегодня никаких глупостей.

Совет брата — бальзам для сердца; слово же мудреца может исцелить недуги.

Я вспомнил Фануила, сына Муши, чиновника третьего разряда в царском казначействе, который принял меня, когда я прибыл в Иерусалим, а потом, разговорившись за вином и бараниной, познакомил меня с некоторыми тайнами, о которых шептались в избранных кругах.

До казначейства я добрался обходными путями, а на входе небрежно махнул рукой стражникам, как это делают господа вельможи, которых не останавливают. В коридорах было тихо, словно в могиле, ибо великие события будоражат народ; слуги же царя дрожат от страха перед будущим.

Я нашел Фануила, сына Муши, в его рабочей комнате; увидев меня, он вскочил и выставил вперед руку с растопыренными пальцами.

— Приятель, — сказал я, — ты видишь не злого духа ГОсподнего, а Эфана, сын Гошайи, редактора Хроник царя Давида; и пришел я сюда для того, чтобы посоветоваться с тобой по поводу кончины принца Адонии, ибо знаю тебя как человека, который хорошо осведомлен в делах явных и скрытых.

Фануил, сын Муши, стукнув ладонью по лбу, проклял тот день, когда впервые встретился со мной, и умолял меня удалиться и не говорить ни одной живой душе, что я с ним знаком, ибо уши Ванеи, сына Иодая, есть везде. Не слушая моих возражений, он схватил меня за рукав, подтащил к двери и вытолкал вон.

Я вышел из казначейства, ошеломленный: что за проказа напала на меня, за какие грехи и с каких пор? Я

брел по улицам, одинокий среди толпы и до крайности встревоженный. Но как собака, что возвращается к своему помету, так и мои мысли постоянно возвращались к словам, сказанным мне Ванеей, сыном Иодая, в доме Иоава: «Если ты, Эфан, знаешь столько, сколько мне кажется, то кажется мне, что знаешь ты слишком много».

Мне не оставалось ничего другого, кроме как от правиться домой.

Дом был окутан розовым светом заката, а перед входом стояли зеленые носилки с золотыми планками и красной обшитой бахромой крышей.

Я раздумывал, не лучше ли мне провести ночь в гостинице или в каком-нибудь сарае, а то и просто в подворотне. Но я слишком устал и был так обескуражен, что обреченно отворил дверь и вошел в дом, как баран на заклание.

Аменхотеп, главный царский евнух, поздоровался со мною еще более гортанно, чем когда-либо, спросил о моем здоровье и почему это я сторонюсь его. Моя наложница Лилит принесла чашу с водой, омыла мне лицо, руки и ноги. Аменхотеп одобрительно следил за ее изящными движениями. Хулда, мать моих сыновей, поднесла вино, хлеб, блюдо с овечьим сыром, смешанным с мелко нарезанными оливками и тертыми орехами. Эсфирь же, моя жена, извинилась: день был длинным, и сердце ее утомилось.

Женщины удалились. Аменхотеп положил на хлеб ломтики сыра и молча жевал. Наконец, вытерев руки платочком из тончайшей ткани, он сказал:

— После такого дня, как сегодняшний, человек начинает думать о своей душе и искать друзей.

Страх снова наполнил мои члены.

— Смерть — проворный косарь, — сказал я.

Он кивнул.

— Давно ли мы видели, как Адония по-всячески ублажал девицу Ависагу, а теперь на него поднял руку Ванея, и он мертв.

Евнух многозначительно посмотрел на меня, и страх мой усилился.

— Ты историк, Эфан, и смерть не может потрясти тебя, однако эта имеет некоторые особенности, одна из которых касается и тебя. Полагаю, ты знаешь, как все произошло?

Я покачал головой.

— Адония, видно, потерял остатки разума из-за этой девицы, — начал рассказывать Аменхотеп, — ибо дошел до того, что просил царицу-мать Вирсавию замолвить за него слово царю, и был настолько глуп, что напомнил ей: «Ты же знаешь, что царство было моим, и весь Израиль был предназначен мне, дабы правил я в нем; но царство отошло от меня и стало принадлежать моему брату».

Аменхотеп жеманно выкрутил свои руки.

— Можешь себе представить, как это понравилось старой госпоже. Может, Адония забыл, что именно Вирсавия уговорила царя Давида, чтобы тот не отдавал ему царство? Может, забыл, что Ависага, пусть и не могла согреть царя, но все же была одной из женщин Давида, а посягать на женщину царя — все равно, что посягать на престол?

Я вспомнил, как Адония ласкал Ависагу и как она извивалась в страсти, и от страха у меня стало горячо внутри, а сердце сжалось.