Хроники идиотов
Шрифт:
– Чего ты боишься? Одевай.
Пальцы неуверенно расправили дужки – и тут же сложили обратно. Потом снова расправили и опять сложили.
– Я безумно стесняюсь очков – наконец, выдавила она, глядя в пол – Я их носил только когда я… не как сейчас. Не женщина.
– Тебя что, в школе дразнили?
– Меня в школе дразнили и похуже, но, в общем, да.
Некромант передумал идти куда бы то ни было. Вместо этого он присел на корточки рядом, мягко отобрав очки. Дана не сопротивлялась. Легко отдала, ожидая, что с ними – и с ней – сделают. Фальче осторожным неумелым жестом поднял дужки очков и
– По-моему, тебе идет – заметил он – Перед тем, как возражать, припомни, что я не люблю делать пустые комплименты из вежливости. Пойди, взгляни на себя в зеркало.
– Думаешь, я никогда не смотрела? – Дана неловко поднялась на ноги, словно все ее умение делать свое тело картинкой взяло отпуск на неведомый срок.
– Без косметики мое лицо – пустой холст, то, что называется «особых примет не имеет», а очки – это рама, и она мне не нравится.
– Я с тобой не согласен, но спорить не стану. Посмотри на себя в зеркало. Это поможет.
– Ты думаешь?
– Зеркала тебя всегда успокаивали. Вспомни, когда ты создавала комнаты в форте – была ли хоть одна без зеркал?
– Не помню. Наверное, нет. Я их люблю.
– Не было. – Некромант улыбнулся краем губ, и, желая сменить тему, кивнул на пакеты.
– Ты решила оторваться от души?
– Что-то вроде. Туда, увы, я никак не могу отправиться в шортах, как бы ни хотелось.
– Дана…
– Что, дорогой?
– Нет. Вслух я это произносить отказываюсь!..
– Так ты говоришь, тебе нужна территория?
– Нужна – кивнул Атрей. Его собеседник улыбнулся краями губ. Совершенно бессмысленное действие, с той точки зрения, что на собрата-сайентолога нейролингвистическое программирование не действовало. Он и сам так умел.
– Ты пришел сюда, просить, чтобы в Испании тебе дали место? Для чего? Для «личных целей»? Кого ты там собрался эксплуатировать, и поделишься ли?
– Кого – вампира, и – нет, не поделюсь. Если вы не хотите окончить жизнь суицидом, конечно.
– Вампир такой страшный?
– Да, и голодный обычно. Думаю, мы можем договориться, чтобы он не охотился на нас, и приходил в гости.
Вместо ответа собеседник, едва видимый в свете лампы над столом, зашуршал по ящикам стола. И выложил перед наемником стопку бумаги, ручку и шприц-тюбик.
– Спасибо Леночке Орловой, пентотала нам теперь хватает – прокомментировал это действие он – Сейчас примешь дозу, и напишешь настоящую причину.
– С условием, что потом после прочтения я вколю амнезин.
– Себе?
– Нет, разумеется. Ты убеждаешься в моих намерениях, а я в твоих. Я не веду игру в сообществе наших товарищей по секте, ты не пытаешься пользоваться моими сведеньями.
– Равноценно – на стол выкатился еще один шприц-тюбик – Мы перестраховщики, а, Атрей?
– Да, Фитид. А теперь помолчи и дай мне спокойно написать. Один вопрос – и наш договор расторгнут.
– Идет – Фитид даже немного отодвинулся, показывая как бы, что он не при делах, наемник загнал иглу в вену, вливая в кровь сыворотку, после чего взялся за ручку, и застрочил. Кажется, он сам не
Когда лист лег наконец перед Фитидом, тот взглянул на него мельком, но, едва прочтя первую строчку, впился глазами. Атрей играл шприцом, ожидая, когда чтение будет завершено. Такие вещи он оставлять у кого-либо не собирался.
На листе, косым мелким почерком, было написано самое неприглядное, что мог бы о себе сказать сайентолог. Правда.
«Я хочу твоих губ, вкуса твоего рта, и мне плевать, кто ты. Мне все равно, что ты «чудовище» – потому что я сам чудовище, только не снаружи, а внутри.
Ты не помнишь своего имени. Я помню, но лучше бы забыл. У меня нет права на нормальное человеческое имя, обычное, ничего не значащее, повторяющееся. Я должен носить марочное, которое, как табличка на груди гласит «вот темный шаман, потомок темного шамана».
У тебя не было памяти о детстве, а у меня она есть, но лучше бы не было. Интриги, лесть, ложь, увиливания вокруг – считается, как будто ребенок не чувствует фальши. Но я чувствовал, и знал всегда, что верить никому нельзя. У меня никогда не было домашних животных, потому что – мне объяснил отец с тихой печалью – нам нельзя иметь слабые места. А любимое существо – слабое, несомненно, место. Когда у соседской Балы появились щенки, мне подарили одного. Я был счастлив. Часа два. Потом его пришлось отнести в синто. Положить на алтарь. Я до сих пор помню, как он доверчиво лизал руки, и как смотрел круглыми вечно удивленными глазами. Я убил его. Ритуальным ножом, как первую жертву. Ощутил силу. Слез не было. Детство кончилось, не начавшись.
Была ли у тебя любовь? Ты не помнишь. Я помню свою. Но лучше бы забыть. Легче забыть. Проще забыть. Я никогда не показывал боли. В детстве мне вывернули суставы, чтобы обучить всем приемам рукопашного боя. В юности отец отдал меня мастеру, и он показывал – на моем и личном примере – тонкости пыток, и то, как надо их выдерживать. Я умел сцеплять зубы. Но я не знал, что делать со своим сердцем.
Она мне не солгала – первая в моей жизни, кто ничем не воспользовался. Прикрыла спину. Она пошла со мной, просто так, ни за что… И было так хорошо от того, что ее мне не надо класть на алтарь, не надо убивать. Мы говорили – часами, до рассвета, и она засыпала у меня на груди. Держась за руку. Я думал, что нужен ей. Любовь – это доверие? Нет. Нет доверия, если одно обвинение рушит все и сразу. Если в одну минуту из близкого ты становишься предателем. Я смолчал. И молчал еще семь лет, терпеливо позволяя ей вытирать о себя ноги, просто надеясь, что она остановится и поймет. Но она не остановилась. На полном ходу пролетела мимо, и я снова остался один.
Я никогда и не переставал быть один.
Я наемник, предатель, сектант-сайентолог, я темный шаман. Я лжив, изворотлив, корыстен, подл, и бью в спину при первой же возможности. Но, черт возьми, у меня тоже есть сердце.
Я тебя так же, как и всех прежде, продал и предал. Я, так же как и всеми прежде, воспользовался тобой, как ступенькой, стартовой площадкой. Я тебя использовал. Я тебе лгал. Смотрел в глаза и лгал. Брал за руку – и лгал. Предлагал свою кровь, свое тело – и лгал.
А ты не отвернулся.