Хроники любви: повесть и рассказы

Глебова Римма

Мама так и называла меня — иллюзионист. Правда жизни мне всегда была не нужна, она меня коробила. Мое детство прошло ужасно. Я был, можно сказать, на самом дне. Или, говоря правильным языком, имел среди сверстников очень низкий статус. Несмотря на имя Рембо, которое я себе придумал — вместо Рема, или Ромы — как меня называла мама. Чтобы повысить себе цену, звучного имени оказалось недостаточно, но я для заветного статуса был готов на многое.

Так, у меня стали появляться разные и ценившиеся среди одноклассников предметы: значки, блокнотики, ручки, яркие безделушки. Я ими щедро делился, ведь эти вещички мне ничего не стоили, они не принадлежали никому. Но однажды я едва не попался в книжном магазине, и больше заходить туда не рисковал. И быстро догадался о других источниках. Теперь я уже ничего не раздавал, я только

брал.

Сосед по парте как-то увидел у меня ластик со знакомой картинкой, другой мальчик поднял с полу выскочивший у меня из пальцев маленький ножик и закричал: «Где ты его взял, это мой!». Мою сумку вытряхнули на пол… Ни о каком статусе больше речь идти не могла. Ни маме, ни директору я объяснить свои поступки не мог. Нашел и всё.

Меня перевели в другую школу. Чтобы я обрел новый и хороший статус. Но я уже не мог остановиться. И всё, что я «находил», я рассовывал дома по ящикам и углам, но мама обнаруживала, и разборки начинались по новой. Я не мог ничего объяснить. Мне просто сильно хотелось это делать, и последствия меня почему-то не слишком волновали, они только будоражили и создавали новые иллюзии: «а если я вот так… а если я здесь… а вот я возьму эту штучку… и никто не узнает, и мне ничего не будет…». Порой я действовал не спонтанно, а тщательно всё планировал. И тогда получал большее удовлетворение от результата, ощущение, что я могу всё. И эта иллюзия была самой лучшей и прекрасной. Я поменял еще две школы, но меня уже ничего не могло изменить.

Всё же я получил образование, даже успешно закончил университет. Среди сокурсников пользовался тем самым хорошим статусом, который ускользал от меня в школе. Я у них ни разу ничего не… Для удовлетворения моей страсти теперь находились другие места, более интересные. Как и предметы, которые я брал в этих местах, были значительно интереснее прежних ручек и блокнотиков. Эти супермаркеты, там витрины сами намекают: «возьми и иди». Есть товары, не маркированные специальным магнитным маячком, и таких немало. А можно эту штучку оторвать — умеючи всё можно. Иногда меня задерживали, но отпускали — вид у меня такой, что в рассеянность и забывчивость верили безоговорочно. Отличный костюм, или пальто, всё прекрасно выглядит, очки к тому же чисто профессорские. И улыбка стеснительно-извинительная. Ну забыл, задумался, и положил в сумку, с кем не бывает. Потом я придумал, как подстраховаться. Из-за этого Лиза меня и бросила. Хотела мой пиджак почистить или погладить — уж не знаю, и увидела пришитые внутри рукавов карманы. Она решила, что это уже слишком. И сказала тихо: «Рем, а ты ведь не клептоман. Может, и был им когда-то, а сейчас нет. Ты делаешь всё сознательно. А, Рем? Ты отдаешь себе отчет в том, что совершаешь. Рембо, ты вор. Нет, ты — мелкий воришка. Я думала, ты болен, а ты совершенно здоров». Её голос к концу тирады задрожал.

Лиза была не права. Я себя не считал ни больным, ни здоровым. Я такой как есть. В меру высокий, в меру красивый, в меру спортивный — каратист Рембо. Не устраиваю — скатертью шоссе! Лишь бы я сам себя устраивал, человек должен быть в ладу с самим собой. Как только этот баланс нарушается, тогда плохо. Тогда страдания, переживания, нервные горячки и суициды с девятого этажа — всего этого добра полно в телевизоре.

Я ей тогда ответил на обвинения: «Брось, Лиз. Ты другого мужика нашла, так и скажи, не юли». У нее аж слезы в глазах закипели. Хотела что-то сказать, а только рот открывала, как рыба. И кинулась собирать чемодан. Я ушел, чтобы не наблюдать эту картину на публику. Демонстративно надел другой пиджак. Сходил в магазин, купил всякой ерунды — орешков, чипсов… и прихватил дорогую шоколадку в красивой обертке — мелочь, но приятно. Пиджаков у меня несколько, но фасон один.

Вернулся — в квартире никого. На столике возле дивана лежат жемчужные бусы, на полу золотая брошка. Еще раскиданы вещички разные. Всё дорогое, мои подарки. За некоторые даже уплачено — вместе выбирали. Ну что ж, вольному воля. После ее обвинений нам вдвоем было уже делать нечего. Если понадобится, я могу привести девушку с улицы. И ей будет всё равно, чем я занимаюсь в свободное время.

Но теперь у меня есть Агата. Ну, не есть еще, но будет. В этом я почему-то был уверен. Чтобы подкрепить свою уверенность каким-нибудь действием, надо было позвонить. Позвоню и пойду за подарком, решил я.

Позвонил. Она меня сразу

узнала, ничего не переспрашивала, когда начинают переспрашивать — а вы кто, ах, я вас не помню и т. д., - отсюда и начинаются маленькие лжи, потом они вырастают и становятся большими, и заменяют собой всякую искренность. Терпеть не могу, когда женщина лжет или притворяется у тебя на глазах. Я тоже предпочитаю не врать, просто есть вещи, которые я скрываю, или проще сказать — о них умалчиваю. Это незыблемое право мужчины — о чем-то сказать, о чем-то промолчать. Агата меня приятно порадовала. Она не жеманилась, не говорила, что занята и у нее другие планы, просто согласилась на свидание. Не удержалась и хихикнула в трубку, когда я сказал, как меня зовут — Рембо. «А можно сократить? — спросила она, — а то как-то… слишком сильно звучит, как в кино». «Можно», — сказал я. «Тогда Рем. Ничего?». А меня так и Лиза звала. И все другие так называют. Хотя, конечно, полное имя мне нравится больше.

До вечера еще было достаточно времени, и я поехал в магазин. На такси. Что у меня есть машина, знают только мои подчиненные — соблюдая свой начальственный статус, я вынужден ею пользоваться. И тщательно скрывать, как я не люблю это дело — сидеть за рулем, быть в напряжении, постоянно ожидая чего-нибудь неожиданного и стрессового. Дорожные неприятности словно знают о моих страхах и то и дело на меня сваливаются. В результате: нервозные перепалки с другим водителем, объяснения с полицией, страховой компанией, денежные затраты на ремонт или своей или чужой машины… всё это так противно и портит настроение и нервы. Нервы я должен беречь. Я должен быть спокоен и уравновешен. Ужасно, когда лицо дергается, бегают глаза и дрожат руки.

Я медленно проходил вдоль полок и витрин… Колготки с изображенными на упаковках стройными ножками… я не знаю ее размера, и для первого свидания вообще это дарить недопустимо. Но разве на будущее… Вот конфеты хорошо бы… но слишком коробки большие… надо поискать маленькую упаковку. Я остановился возле витрины с духами. Обилие и разнообразие коробочек угнетало. Какие она любит? Какие ей бы понравились? Я брызнул на ладонь из пробного флакона, поднес к лицу… нет, очень резкий запах и сладкий, будто откусил пирожное. Брызнул из другой бутылочки на другую руку, втянул носом… другое дело, приятная свежесть, похоже на сирень… Я всегда любил запах сирени, запах весны. Весной я встретил Альку, свою первую любовь, студенческую. Тогда сиреневые кусты цвели повсюду, белые и фиолетовые гроздья заполонили весь мир, и мы вдвоем наслаждались друг другом и ароматом сирени, пронизывающем воздух вокруг нас.

А через год мы расстались. Тоже весной, и сирень почему-то почти не цвела. Или мы ее не заметили.

«Устала я от тебя, Ромик, — сказала она. — Я никак не могу понять. Вот всё это, — она показывала пальцем на комод, на полки, уставленные разной мелочью: статуэтки, сувенирные часы, разные коробочки неизвестно с чем внутри — я сам уже не помнил, — ты воруешь эти штучки из любви к острым ощущениям, или ты просто болен, и тебе надо лечиться. А? Что ты молчишь?»

«Я здоров», — буркнул я, наблюдая, как Алька, изгибаясь тонкой фигуркой и откидывая назад длинные светлые волосы, падающие на бледное узкое лицо, медленно собирает по комнате свои вещички и поглядывает на меня, словно ожидая, что я ее остановлю, обниму и затолкаю ногой под кровать ее потертый чемоданишко. Как уже было один раз. Но я отвернулся. Не хотел, чтобы она увидела мое расстроенное лицо. Алька не понимала, почему я не могу измениться, почему я не могу «всё это бросить», и жить как все вокруг, «спокойно и достойно» — как она любила повторять. Я бы мог ей сказать, что так жить, как она хочет, мне не интересно. Но не сказал. Я тоже уже устал от бесконечных объяснений и выяснений.

Алька ушла. Я не удерживал ее ни словом, ни жестом. Я считал, что женщину удержать невозможно, да и не нужно, если она от тебя чего-то требует взамен. Жертв требует. Я не такой сильный, чтобы жертвовать собой. К своему удивлению, я страдал недолго. Я помнил Альку, как помнят что-то очень хорошее и трогательное, но не мучился. Я решил заняться своим физическим развитием и записался на карате. Случаются ситуации, и нередко, когда нужна быстрота реакции, сильные руки и ноги, безупречное владение своим телом. Карате меня увлекло, я почти не пропускал занятия. Продвижение по службе, карате и изредка женщины — в этом была моя видимая миру жизнь.