Хроники похождений
Шрифт:
— Сама не знаю, зачем я решила впутаться в это дело, — продолжала она монолог.
Выглядела она столь решительной, что, кажется, собственноручно сбросила бы что-нибудь тяжелое на голову Мировича, если б его экипаж чудесным образом догнал нас.
— Пожалела старика и поэтому не отпустила меня? — спросил я.
Несколько секунд Мэри-Энн молчала, а потом сказала:
— Жизнь человеческая чересчур коротка, вы не успеваете повзрослеть.
— Да, ты уже говорила что-то подобное. А ты себя кем считаешь — человеком или эльфом?
— Знаешь, сколько мне лет?
— Хм,
— Да, это верно. Но я прожила уже сто с лишним лет, и если впредь научусь обходить стороной таких, как ты, проживу еще в два раза больше.
— Слушай, ты же сама не дала мне спрыгнуть…
— Ладно-ладно, прости, — она чмокнула меня в щеку.
— Так к чему ты все это говоришь? — спросил я.
— Что я говорю?
— Ну, про короткую жизнь…
— Пятьдесят лет назад я, пожалуй, запросто сбросила б на голову кому-нибудь чугун. Даже просто так, из озорства.
Мэри-Энн бросила на меня взгляд, хотела оценить мою реакцию.
— Что ж, теперь буду знать, что нельзя стоять под монгольфьером, — ответил я. — А вообще-то в сложившейся ситуации жаль, что ты так повзрослела. Не хочешь вспомнить молодость?!
— Нет, — ответила она. — Сейчас я даже бабочку-однодневку не могу убить.
— Она ж не сделала тебе ничего плохого.
— Дело не в этом. Понимаешь, раньше, когда я смотрела на такую бабочку, я думала: что стоит ее жизнь, такая короткая, по сравнению с моей жизнью?! Какой смысл в одном-единственном отпущенном ей дне?! То ли дело — моя жизнь, я проживу несколько столетий и столько успею повидать и сделать за это время!
— Ну и что ты успела сделать примечательного? — ухмыльнулся я.
— Смеешься? — улыбнулась Мэри-Энн. — Тебе не понять этого. Надеюсь, что-то сделала. Однажды я шла по улице и увидела больного чахоткой. Он сидел в комнате на первом этаже перед открытым окном. В его лице ни кровиночки не было, с первого взгляда ясно, что доживает последние дни. И вдруг бабочка опустилась на подоконник. Человек улыбнулся, его лицо просветлело, словно маленькая свечка загорелась где-то внутри него. Через секунду бабочка улетела, а на его лице так и блуждала улыбка, и смотрел он так, будто что-то открылось ему. Не то чтобы он смирился со своей участью, а словно гармония мира открылась ему. И я все чаще думаю, что все мои столетия не стоят единственного дня, отпущенного той бабочке.
— Вот зачем тебе такой цветастый монгольфьер! — воскликнул я. — Ты хочешь, как та бабочка…
— Смотри, вон он, Траумштадт, — перебила меня Мэри-Энн.
— Знаешь, чего не могу я понять, глядя на эльфов? — произнес я, всматриваясь в появившийся на горизонте замок.
— Чего?
— Ведь у грешных эльфов кожа темнеет…
— Ну да, это так.
— Вот у меня есть слуга, мосье Лепо. Редкостная скотина! Каналья, каких поискать еще надо! Шельма! И у него есть любовница — эльфийка, которая не упускает случая, чтобы не предаться прелюбодеянию. При этом у нее кожа белоснежная, как у ангела. А ты тут произносишь такие благонравные речи, что аж тошно становится. Смотрю на тебя — прямо-таки воплощение праведности.
— А ты думаешь, что Создателю делать больше нечего, как подсматривать, что в наших спальнях творится?
— Ну так я, конечно, не думаю.
— Можно быть разбойником, промышлять грабежами, а однажды из сострадания бросить нищему черствую корку. А потом в Судный день эта корка перевесит все грехи, которые взял на душу. А можно всю жизнь прожить праведником и за всю жизнь совершить одну-единственную гадость, от которой потом не отмоешься…
Я смотрел на нее, и мне было странно слышать ее слова. Она казалась мне бесшабашной искательницей приключений, которой чужды высокие материи. Она говорила, но я не верил в ее искренность, наш разговор представлялся мне дурной пьеской провинциального театра.
— Не согрешишь — не покаешься, — выдал я набившую оскомину фразу, не зная, что еще сказать.
— Кайся не кайся, а до конца дней своих не узнаешь, выпала ли на твою долю та черствая корка, которая зачтется на Суде. До конца дней своих будешь искать эту корку…
Почему-то я вспомнил розовощекое семейство, встретившееся мне в католическом храме в Меербурге.
— По-моему, многие люди вообще не озабочены такими проблемами. Сытые бюргеры живут в свое удовольствие, вреда от них нет, но и пользы особо никакой, и при этом они пребывают в уверенности, что в раю им уготованы лучшие места.
— Наверняка, так и есть. Ведь на них и держится мир, — сказала Мэри-Энн.
— Прям-таки на них?! Нет, вот есть великие люди…
— Благодаря которым земля вертится, — перебила меня Мэри-Энн, — а благодаря сытым бюргерам не идет вразнос.
Мы летели над лесом чуть в стороне от дороги. Я старался разглядеть тракт сквозь верхушки деревьев. Хотя Мэри-Энн и сказала, что мы опередили преследователей на несколько часов, хотелось воочию убедиться, что они не поспевают за нами.
— А я бы сбросил чугун тому гаду на голову и, поверь мне, спал бы спокойно, — вздохнул я.
— Замок впереди — это и есть Шлосс-Адлер.
Я навел подзорную трубу на старинные стены и башни, возвышавшиеся на горизонте.
— А еще есть такой человек, которого я не побрезговал бы задушить собственными руками, — вымолвил я.
— Что же такого он натворил? — спросила Мэри-Энн.
Тут меня прорвало. Я рассказал ей, как князь Дуров задушил горскую девушку, как расправился с Веленевым и как сломил Половецкого, а заодно я рассказал обо всем, что случилось со мной, начиная с того дня, как похитили Аннет.
— Теперь ты понимаешь, что я мог избавить мир от чудовища, — сказал я в заключение.
— Искренне надеюсь, что тебе не представится такой возможности, — ответила Мэри-Энн.
Я пожал плечами и отвернулся. По крайней мере, дурная пьеска закончилась.
Когда я смотрел на Шлосс-Адлер невооруженным взглядом, мне чудилось, что это мираж. Я приложился к окуляру и разглядел, что замок стоит на воде. Впереди было озеро Траумзее. С большого расстояния оно сливалось с небом, и Шлосс-Адлер казался дворцом, парящим в воздухе.