Хрустальная ловушка
Шрифт:
Но теперь, глядя на них, она надеется, что они спасут ее от нее самой.
Она убийца.
Убийца раскладывает таблетки в кружок, строит их рядами шесть на шесть (одной таблетки все равно не хватает), вытягивает в одну линию, сооружает из них эллипс, квадрат и пирамиду. В предчувствии смерти можно заняться геометрией.
Геометрией, в которой все параллельные прямые сходятся в одной точке.
В этой точке она убила своего отца.
Самое страшное, что она не чувствует в себе той черной, безжалостной половины, которая могла совершить все это.
Неужели
Она до сих пор чувствует на них кровь отца.
Она убийца. Отцеубийца.
Отцеубийство карается по всем законам — по божеским и человеческим. Она не должна жить. Парни, расписывающие пульку за стеной, должно быть, думают так же. Парни, люди толстого Звягинцева. Сам Звягинцев не в счет.
Он оказался славным человеком, он даже не боялся ее, он не давал волю справедливому гневу: единственным чувством, которое двигало им, было чувство сострадания. К молодой, красивой, преуспевающей женщине, которая неожиданно для себя оказалась поделенной на две части. На добро и зло…
«Но ведь та Ольга, которую я не знаю и которую не помню, — она ведь тоже собиралась уничтожить зло».
Она так и говорила — той полуслепой женщине, которую избила, тем фигурам из льда, которые уничтожила: «Зло должно быть наказано!»
Ольга даже застонала от невозможности проникнуть в логику безумной половины своей души. Интересно, какая табличка висит при входе на нее? «Посторонним вход воспрещен»? Или — «Осторожно, идут ремонтные работы»? Или — «Свободных мест нет»? Или — «Не входи! Убьет»… Ведь существует какая-то логика даже в ярости, даже в покушении на убийство. Даже в убийстве…
Почему эта грань перехода в безумие всегда ускользает от нее: ведь можно же научиться жестко ее фиксировать?
Психиатры могли бы многое порассказать по этому поводу.
Жаль, что она не услышит их рассказов.
Ольга снова выстроила розоватые таблетки в квадрат: розоватые, овальные, с выдавленной английской буквой F на брюшках. Интересно, почему F, если они называются «Нитразепам»? Впрочем, какое это имеет значение, F даже лучше, больше соответствует моменту. F, freedom, свобода. Именно так, скоро она будет свободна… Может быть. Иона спас бы ее…
Теперь, на пороге собственной смерти, когда стоит только толкнуть дверь и войти, она может себе признаться.
Иона волнует ее.
Волнует так, как никогда не волновал Марк. Нет, это было бы не правдой, это было бы нечестно по отношению к мужу.
К Марку она всегда испытывала настоящее влечение и — изредка — настоящую нежность. Он был слишком хорош для нее, слишком целен даже в своей любви, слишком правилен.
Его страсть всегда была страстной, только и всего, никаких полутонов: только рациональное белое и практичное черное, офисный евростандарт. Его страсть не знала настроений, она не знала перепадов температуры, она не знала усталости. Хотя иногда так сладко бывает устать от страстей. Иона — другое дело. Иона — дикий мальчишка, дикий зверь, а звери иногда устают и зализывают раны… Иона, с которым она бы хотела… Бог с ним —
Сейчас она выпьет таблетки, и все перестанет быть важным. Только у охранников будут маленькие неприятности.
Но больше, чем на полчаса, разнос не затянется. Они будут молча смотреть на орущего Звягинцева, и глаза их подернет влага: «Плачь больше, карта слезу любит», первое правило.
Выслушав тезисы о том, какие они кретины и раздолбай, охранники снова вернутся к своим преферансным заповедям: «Под вистующего с тузующего», «Под игрока — с семака», «Хода нет — ходи с бубей»…
Хода нет — ходи с бубей.
Но ход есть. Очень хороший ход.
Нужно попросить у охранников стакан воды, чтобы запить свою собственную смерть.
…В углу неожиданно пискнул «ноутбук». Странно, что Марк не отключил его. И не забрал с собой, как «дипломат» с документами, — а оставил здесь. «Ноутбук» — последнее напоминание об их совместной жизни, пусть он и остается последним напоминанием.
Ольга вздрогнула и тотчас же успокоила себя: Марку опять пришла электронная почта, все-таки он много работает, и работает на износ, надо бы…
Она тотчас же окоротила себя: теперь Марк сам будет разбираться со своей жизнью.
Но принять сообщение все-таки стоит. Это последнее, что она может сделать для Марка. Она терпеть не может работающего вхолостую компьютера, она всегда выключает его, она очень аккуратна в этом смысле, почти нетерпима, и Марк всегда посмеивается над этой ее нетерпимостью. И если уж она прошляпила работающий «ноутбук», то, так и быть, примет сообщение… Из той жизни, где еще не знают, что ее отец, глава крупной фирмы, мертв…
Мертв, и это сделала она.
Ольга подошла к компьютеру и заглянула в него. Странное название, такое знакомое, такое близкое, как мороженое с фисташками, которое она так любила в детстве. Как мороженое с фисташками и сахарная вата.
«ПААТА».
Ольга вздрогнула и с трудом удержалась на ногах: «Паатой» звали ее любимого плюшевого медвежонка. Отец привез его, когда Ольге было пять лет, а Манана настояла на том, чтобы его назвали Паатой, — «чем больше грузинских имен в доме, тем лучше». Паата прожил с ней все детство и часть юности, только совсем незадолго до встречи с Марком он пропал: старенький оруженосец Мананы, последний из грузин, покинувший их русский дом. Как же она обожала своего медвежонка!
ПААТА.
Как странно называется сообщение! Как будто кто-то шлет привет из забытого детства.
Ольга не удержалась и открыла его. А когда прочла, то до нее не сразу дошел смысл прочитанного. Но когда дошел, она даже улыбнулась: все правильно, мои родные, мои любимые, все правильно. Текст был коротеньким, но длинного и быть не должно: там, где они сейчас, им разрешили передать всего лишь несколько слов:
«Я ЖДУ ТЕБЯ. НИЧЕГО НЕ БОЙСЯ. ЧЕМИ ПАТАРА ГОГОНИЯ. МАНАНА».
«Чеми патара гогония» — моя маленькая девочка, именно так называла ее Манана в детстве. Это был их интернациональный секрет, рассчитанный на трех посвященных: Ольгу, отца и Манану.