Хрустальная сосна
Шрифт:
Можно было, конечно, позвонить родителям, сказать маме, что действительно был в колхозе - причем наврать про целый месяц!
– а сейчас уезжаю куда-нибудь отдыхать. Но мама обладала дьявольской проницательностью, и я был уверен, что она раскусит меня по голосу. И я решил не звонить родителям и положиться на судьбу, которая до сих пор все-таки оберегала мой покой.
*-*
– И сколько мне еще осталось здесь лежать?
– спросил я у Германа Витальевича через несколько дней после того, как сняли повязку.
– Примерно еще столько же, - ответил он.
–
И вдруг осознал, что с момента моего отъезда из колхоза прошло уже много времени. И наша смена вернулась в город. Или нет? Ведь если бы вернулись, то обязательно кто-нибудь вышел на работу. Лавров, например - и узнал бы, что я на больничном. И сообщил бы другим: любая колхозная компания остается сплоченной и дружной еще с неделю после возвращения в город. И меня бы навестили… Навестили - сколь ни прятался я в одиночестве, мне подсознательно все-таки хотелось, чтобы пришел кто-нибудь из ребят или девчонок. Я уж не говорил, чтобы обеспокоилась обо мне именно та, спасая которую я изувечил свою руку…
И внезапно я ощутил такую тоску и такое желание увидеться хоть с кем- то из тех, кто разделил последние мои недели перед катастрофой и болезнью Я еле дождался вечера, чтобы позвонить Славке. Именно Славке. Не только потому, что, как казалось, наша прежняя мужская дружба была сильнее женских увлечений. Просто из всех колхозных сотоварищей Славка был единственным, чей телефон я знал. В этот вечер дежурила Зоя. И разрешила мне позвонить из сестринской комнаты. Трубку взял Славкин отец и спокойно сообщил что сын на прошлой неделе вернулся из колхоза, взял отпуск и уехал отдыхать на институтскую турбазу.
На прошлой неделе…- повторял я, повесив трубку и тупо глядя на равнодушный телефон.
– За это время, если бы хотел, мог узнать, что меня нет на работе. И позвонить мне домой, попытаться меня разыскать - хоть через соседей, добраться до того же дяди Кости… Узнать о моей беде и навестить хоть на полчаса…
Но он, вероятно, и не думал обо мне. Приехал, витая на волнах своей нежной дружбы с Катей. И не возвращаясь на землю, уехал снова. Теперь уже отдыхать. И мне ли было место в его мыслях?
Я понял, что друга у меня больше нет.
И тут же подумал: кто-то из остальных, вернувшись, тоже мог узнать, что я не на работе. И - если бы захотел, если бы захотел… Но никто не заметил, не разыскал и не пришел. Спокойно и без отчаяния, я вдруг осознал, что у меня вообще нет друзей. Что в самом деле мне отныне предстоит быть одному… Как и любому, попавшему в беду и выпавшему из общего потока.
*-*
День выписки наступил неожиданно.
Я даже не отметил, что мне перестали делать уколы. Потом в очередной раз взяли анализы. И вдруг Герман Витальевич объявил, что завтра можно собираться домой.
Домой - я даже удивился. Я уже настолько привык к оторванной больничной жизни, что она казалась вечной. Словно, вырванный из привычного хода событий, я обречен навечно жить в этой палате, где все обитатели сменялись, а я оставался на своей койке у стены. Но, оказывается, даже пребывание в больнице имело свой конец. Доктор выдал мне несколько рецептов на снотворное - чтобы мне хватило надолго. Простились мы сдержанно. Я был сам не свой в ожидании того мира,
Зоя проводила до камеры хранения. Мы шли молча; разговаривать нам было совершенно не о чем. Расставаясь внизу - медсестра словно почувствовала, что мне в тягость ее присутствие и не стала ждать, пока я переоденусь, - она сунула мне в здоровую руку какую-то бумажку.
– Что это?
– машинально спросил я.
– Адрес…- почти шепотом сказала Зоя, и, мучительно покраснев с ног до головы, добавила.
– Я в общежитии живу… С соседкой в разные смены. Ко мне можно… ну… В общем…
И, не договорив, повернулась. И пошла прочь, стуча каблучками.
Я витал в плоскостях иных проблем. И разорвал бумажку не читая. Моя одежда успела слежаться и провонять какой-то дрянью в больничном гардеробе. И казалась чужой после того, как я снял застиранную рвань.
Выходя из больничных ворот я надеялся, что никогда больше в них не войду. Вместо трех пальцев правой руки у меня была выписка в левом кармане рубашки.
Но потеря пальцев была, кажется, не главной. Выходил я из больницы совершенно иным, чем пришел туда: я потерял иллюзии.
Входил я сюда мальчишкой. Истинным мальчишкой, юным пионером, жившим идеалистическими иллюзиями. Верившим в товарищество и дружбу, способным ради друзей, перед которыми пел у костра, пойти вопреки своим интересам: броситься под осколки, подставляя себя, работать с больной рукой лишь потому, что не мог их бросить, и так далее. Мне смешно было это вспоминать. Каким глупым был я в своем идеализме. Потому что первое испытание показало, что дружба и товарищество - мыльный пузырь. В серьезной ситуации человек остается наедине с собой, а друзья хороши лишь для развлечений. Или когда я могу им что-то дать, получая от этого удовлетворение… Меня не покидало ощущение, что вместе с отрезанными пальцами нечто изменилось в самой моей душе. А жизнь прежняя, идеально построенная и светлая каждой гранью, вдруг дала трещину. И частично уже разбилась.
И я предчувствовал, что все это - лишь начало…
*_Часть третья_*
*1*
Дома все было таким же, как я оставил в ту ночь. От самой двери ударил в нос кислый тяжелый дух. Отвратительный и мерзкий запах слежавшихся, насквозь пропитанных дымом вещей. Я и раньше замечал, что аромат дыма имеет странное свойство: приятный в горячем виде, у костра, холодным он становится просто тошнотворным, когда разбираешь пожитки в городе.
Рюкзак валялся в прихожей, как я его бросил месяц назад. Перешагнув через него, я вошел в квартиру, раскрыл окна в комнате и на кухне. В ванной на полу грязной кучей лежала мятая, кое-как сброшенная одежда, в которой я вернулся их колхоза. При виде этого, хранящего ненужную память, мне стало дурно. Все это стоило немедленно привести в порядок.
Имея жену, постоянно отсутствующую, в командировках, я не боялся хозяйственных процессов. Но представил, как буду стирать все это сейчас, с больной и не до конца зажившей рукой - вернее, обрубком руки, которым я даже не умею управляться - и мне сделалось совсем тоскливо.