Хрустальная сосна
Шрифт:
А палата жила шумно и даже весело. Играли в шашки, передавали друг другу зачитанные журналы из библиотеки, вели бесконечные разговоры о спорте, спорили о политике и бесхозяйственности. Два парня помоложе: один с отнятым большим пальцем, второй неизвестно с чем, поскольку рука была забинтована сверху донизу, - наперебой ухаживали за самой молодой круглолицей медсестрой, дежурившей сутки через двое. Поводу она не давала, оставаясь одинаково неприступной со всеми, хотя и довольно игривой ч виду, но парни усиленно проявляли знаки внимания. А после ее ухода всякий раз подробнейше обсуждали ее ноги, колени, бюст и иные видные, равно как и скрытые достоинства фигуры. Слушать их порой становилось просто тошно. Было ясно, что медсестра в принципе не собирается ни с кем заводить отношения, но они не сдавались.
Все, кроме меня, были хорошо одеты. В довольно свежих тренировочных
Я был, разумеется, одет хуже всех. На мне так и оставалась та пестрая больничная рвань без пуговиц. К тому же, собираясь той ночью в больницу, я в лихорадке оставил дома даже электробритву. Правда, в киоске на первом этаже возле гардероба продавались лезвия и станки - но я не умел бриться безопасной бритвой; тем более не время было учиться этому сейчас, когда, оставшись без правой руки, я не владел левой. В итоге я стал обрастать, как в колхозе, неровной клочковатой щетиной. И походил скорее на бомжа, чем на инженера. Возможно, мои соседи и считали меня бомжом, подобранного на улице и привезенным в больницу.
Мне было абсолютно безразлично, что обо мне думают. Мне сознательно хотелось остаться одному. Раньше я и не подозревал в себе такой черты. Казалось, наоборот - когда что-то болит, лучше, чтоб кто-то отвлекал от этого. Но я стремился к одиночеству. На второй или третий день, начав нормально ходить, я спустился в больничную библиотеку. Но читать там оказалось нечего. На полках пылились старые, на мой взгляд, совершенно дикие для больницы книги - Герцен, Чернышевский, Белинский и всякая другая чепуха. И еще валялись растрепанные стопки толстых журналов, откуда были растащены самые интересные номера.
Мне не осталось ничего кроме ничегонеделания. Сам себе я всегда казался очень деятельным человеком, и в общем был таким. А теперь целыми днями лежал, глядя в потолок. Даже в чахлом больничном садике почти не гулял, потому что там было слишком уныло, заплевано, замусорено окурками и пустыми винными бутылками. Уцелевшие пальцы моих веселых соседей были короткими и грязными, с черными ногтями, и годились только для грубой работы. Им, вероятно, не жаль было терять другие. То есть, конечно, жаль - но вряд ли они испытывали такое же острое чувство потери, как я. Я подносил к глазам свою здоровую руку. Подолгу рассматривал длинные тонкие пальцы - "пальцы музыканта", как назвала их давным-давно Инна, - и думал, что теперь уже все равно какие они у меня. Потому что без правой руки я не музыкант и вообще никто. Гитара была частью моей жизни и частью меня самого; хотя я никогда серьезно не относился к этому своему увлечению. Но теперь, когда все было кончено, я не подставлял, как стану жить дальше. Я копался в памяти, выискивая самые светлые и радостные кусочки. Вспоминал недавний колхоз, свои студенческие годы; вспоминал Инну, нашу первую с ней встречу, и первый поцелуй, и первое прикосновение к ее груди, и первые, ошеломляюще новые ночи… Изо всех сил пытался найти в прошлом что-то хорошее. Но на душе лежал камень. И сдвинуть его было не под силу никаким воспоминаниям. Хирург - теперь я помнил, что зовут его Германом Витальевичем, - забегая к нам в палату, часто подходил ко мне и, осматривая руку, время от времени заглядывал мне в глаза. Я чувствовал, что он очень хороший человек; что он видит мое отчаянное состояние души и пытается найти ко мне подход. Что стоит сделать шаг навстречу, открыться хоть раз - и станет легче; ведь от полной внутренней замкнутости в нынешнем состоянии ничего хорошего не выйдет. Но я упорно отмалчивался. На вопросы отвечал односложно - и Герман Витальевич уходил, не разговорив меня.
*-*
В воскресенье был день посещений.
Погода стояла отличная, в раскрытое окно влетал аромат цветущих лип. Из палаты все разбежались. К каждому кто-то явился, даже к деревенскому мужику приехала целая компания с корзиной гостинцев. И только ко мне никто не пришел.
Приходить было некому, и я это прекрасно понимал. Более того, я вообще весь ушел в себя и замкнул себя полным одиночеством. Но все равно мне было грустно. Очень, очень грустно. Порой хотелось, чтобы отворилась дверь палаты, и в комнату вошел кто-нибудь из друзей… Все равно кто. Хорошо бы Катя… Или Ольга, или Славка, да вообще все равно кто из тех, от кого я только что оторвался, вырванный болезнью. Но
И сразу упал, словно выключенный, фонтан радости. И отрезвленно я подумал, сколь глуп был пять секунд назад, разрисовывая мысли в радужные надежды. Конечно же, никто не думал обо мне - потому что почти никто не знал; никто в принципе не мог прийти сейчас… Не знаю, зачем она сюда заглянула. Наверное, по какому-то делу.
Но увидев меня, удивилась:
– Воронцов?! Почему вы лежите?
– А что?
– я невесело усмехнулся.
– Я не гауптвахте, могу весь день не подниматься…
– Ну, я не в этом смысле…- девчонка смутилась и покраснела, - Просто… Я хотела спросить, почему вы не гуляете в садике? Такая погода хорошая…
– Ну и что?
– равнодушно ответил я.
– Здесь тоже неплохо.
Зоя помолчала, сбитая с толку моими ответами. Потом подошла и присела на край моей койки. Я машинально подвинулся к стене, освобождая ей место. Круглое гладкое колено ее сияло из-под короткого халата. Кожа у нее была белая, с едва заметным юным пушком, словно дозревающий персик… Я подумал о парнях, которые обсуждали ее достоинства и подумал, что любой из них охотно поменялся бы сейчас местом со мной. Но меня не волновала близость молоденькой, цветущей девушки. Я молчал, тупо глядя на нее и витая мыслями где-то не здесь.
– А к вам что - никто не пришел?
– помолчав, участливо спросила она.
– Некому, - коротко ответил я.
– Даа?… А вы что - приезжий или совсем одинокий?
– Не приезжий, и не одинокий. Просто на данный момент все в разъезде.
– Понятно…- грустно вздохнула девушка.
– И в больницу попал совершенно неожиданно, - добавил я, предваряя вопросы о своей одежде, небритом виде, и так далее.
– Ничего необходимого не догадался захватить.
Мы помолчали еще некоторое время.
– Так может, можно кого-нибудь из друзей попросить, - вдруг сказала она.
– Чтобы к вам домой съездили, привезли хорошую одежду и все такое…
– Да ну…- я махнул рукой.
– Незачем.
– Если вам некого попросить…- опять покраснев, предложила девушка.
– То я… Я могу для вас съездить. Напишете на бумажке адрес и что вам привезти, и…
– Пустые хлопоты, - ответил я.
– Мне в общем все равно. Как я одет и выгляжу. Всем остальным тоже.
– Это не так, - серьезно возразила Зоя.
– Если вам будет приятно смотреть на себя в зеркало, то это улучшит ваше настроение. И ваше самочувствие тоже. Может быть, вы хоть станете улыбаться… Я был тронут внезапным порывом. Но мне в самом деле было безразлично, как я выгляжу. И не хотелось прилагать никаких усилий.
– Знаете, Зоя, - усмехнулся я и сказал чистую правду.
– Если честно, то у меня даже дома вообще нет никакой одежды. Которая пригодна для больницы. Пижам не ношу и спортом не занимаюсь, так что даже тренировочного костюма у меня нет.
– Но в чем же…- начала Зоя.
– …Зоя!!!
– раздался из коридора грубый голос другой медсестры.
– Где тебя там носит! К тебе на укол пришли!
Девушка вздохнула и, ничего не говоря, убежала по своим медицинским делам.
Больше к этому разговору она не возвращалась. Может, постеснялась своего внезапного порыва. А может, поняла, что мне в самом деле ничего не нужно. Правда, она все-таки время от времени бросала на меня участливые взгляды, когда заходила в палату или делала мне укол. Но я не реагировал.