Худей! (др. перевод)
Шрифт:
Вилли взглянул на то, что лежало у него на коленях и увидел со смутным ощущением Дежа Вю, что это — пирог. Да, на толстой алюминиевой тарелке лежал пирог. Он вспомнил свои слова, те, что он говорил во сне: «Я решил, что больше не хочу быть толстым. Я предпочитаю остаться худым. Съешь его сама».
— Ты выглядишь испуганным, — удивился Лемке. — Слишком поздно пугаться, белый человек из города.
Он вынул карманный нож из жилета и открыл его, выполняя все движения с сосредоточенностью старого человека и уверенной в себе медлительностью. Лезвие было короче, чем у ножа Джинелли, но выглядело острее.
Старик воткнул лезвие в
— Итак, ты убедил себя, что… как ты это назвал? Квиты. Что то, что случилось с моей Сюзанной, — не более твоя вина, чем моя или ее… или просто Бог виноват. Ты сказал себе, что возмездие не может быть спрошено с тебя. С твоей стороны нет вины, так ты сказал. Его надо снять, сказал ты, потому что твои плечи сломаны. Ты вот так говорил, говорил и говорил. Но мы не квиты, белый человек из города. Каждому приходится платить, платить даже за то, чего не совершал.
Тут Лемке на минуту задумался. Его пальцы сгибали и разгибали края тарелки. Разрез в пироге открывался и закрывался.
— Ты не захотел признать вину. Ни ты, ни твои друзья. Я заставил вас признать ее. Я прицепил ее к тебе, как знак. За мою дорогую умершую дочь, убитую тобой, сделал я это, за ее мать и за ее детей. Потом пришел твой друг. Он отравил собак, стрелял ночью из автомата, избил девочку, угрожал опрыскать ее и маленьких детей кислотой. Сними его, говорил он, сними и сними. И наконец, я сказал, ладно. Если он уберется, ладно, но не из-за того, что он сделал, а из-за того, что может сделать. Он — сумасшедший, этот твой друг. Он никогда не остановится. Даже моя Анджелина сказала, что видела безумие в его глазах, видела, что он не остановится. Но и мы не остановимся, сказала она. А тут я сказал: нет! Хватит! Потому что если не остановимся мы, то уподобимся безумному другу человека из города. Если мы не остановимся, тогда то, что сказал белый человек, — правильно: Бог мстит нам. Вот что случилось бы, если бы мы не остановились… Сними его, говорил твой друг и правильно говорил. Нельзя сказать: «Заставь это исчезнуть, сделай так, чтобы этого не было». Проклятье некоторым образом похоже на ребенка.
Старые, темные пальцы сжались. Разрез разошелся.
— Никто не понимает. Я тоже не понимаю, но я знаю больше. Проклятие — это ваше слово, но романское название лучше. Послушай: Пурпурфаргадэ ансиктет. Ты знал его?
Вилли медленно покачал головой, думая, что слово несет в себе темный и мрачный смысл.
— Это означает примерно «Дитя Ночных Цветов». Это все равно, что усыновить ребенка, принесенного феями. Цыгане говорят, что таких детей находят под лилиями, которые распускаются ночью. Сказать так лучше, потому что проклятие — это вещь. А то, что у тебя — не вещь. Это живое.
— Да, — сказал Вилли. — Это внутри меня, так? Это внутри, и пожирает меня.
— Внутри? Снаружи? — Лемке пожал плечами. — Повсюду. Эта вещь — пурнурфаргаде
Пальцы цыгана расслабились. Щель затянулась. Темно-красный ручеек тек по неровной корке пирога.
— Это проклятье… ты меня избавишь от него?
— А ты все еще хочешь избавиться от него?
Вилли кивнул.
— Ты все еще думаешь, что мы квиты?
— Да.
Старый цыган с гнилым носом улыбнулся. Черные полосы гниения на его левой щеке углубились и искривились. Парк сейчас был почти пуст, солнце приближалось к горизонту. Сидевшие на скамейке прятались от всего мира в тени. Неожиданно в руке Лемке снова появился нож с открытым лезвием.
«Сейчас он пырнет меня ножом, — смутно подумал Вилли. — Ударит в сердце и убежит со своим вишневым пирогом под мышкой».
— Развяжи свою руку, — сказал Лемке. Вилли глянул вниз.
— Да…
— Ну то место, где она попала в тебя.
Вилли медленно размотал эластичную повязку. Внутри его рука выглядела совсем белой, только края раны были темно-красные. «Того же цвета, что и те штуки в пироге, — подумал Вилли. — Вишни… или что там еще».
Рана потеряла свою округлую форму, ее края сошлись. Теперь она походила на… «На порез», — подумал Вилли, и его глаза снова вернулись к пирогу. Лемке передал ему нож.
«Откуда я знаю, что ты не окунул его раньше в кураре или крысиный яд?» — решил спросить Вильям, но промолчал, вспомнив Джинелли. Джинелли и проклятие белого человека из города. Изношенная костяная рукоятка ножа была будто пригнана к его ладони.
— Если ты хочешь избавиться от пурпурфаргаде ансиктет, ты сначала должен передать его пирогу, а потом отдать пирог с проклятьем-ребенком кому-нибудь другому. Но ты должен торопиться, потому что оно вернется с удвоенной силой, если ты этого не сделаешь. Ты понял?
— Да.
— Тогда делай это, если можешь, — сказал Лемке. Его пальцы снова сжались. Темный разрез на корочке пирога снова раздвинулся. Вилли заколебался, но только на секунду, у него в уме встало лицо дочери. На мгновение он увидел ее с такой ясностью, словно на хорошей фотографии. Она оглядывалась на него и смеялась.
«Хейди за Линду. Мою жену за мою дочь. И тогда мы будем квиты, старик», — подумал он и воткнул лезвие ножа в дыру на своей ладони. Рана легко разошлась, и в разрез пирога брызнула кровь. Он смутно слышал, как Лемке быстро говорил что-то по-романски, не отрывая черных глаз от белого измученного лица Вилли.
Вилли повернул нож в ране, видя, как расходятся ее края и снова приобретают круглую форму. Кровь шла быстрее, но он не ощущал боли.
— Енкельт! Хватит!
Лемке вынул нож из руки Вилли. Вилли бессильно откинулся на скамье, чувствуя полную опустошенность и тошноту. «Наверное, так чувствует себя женщина, которая только что родила», — подумал он. Потом он взглянул на свою руку и увидел, что кровотечение уже прекратилось. «Нет — это невозможно». Потом он взглянул на пирог, что лежал на коленях у Лемке, и увидел еще одно чудо. Пальцы старика расслабились, порез закрылся… а потом просто исчез. Корочка выглядела неповрежденной, кроме двух дырочек для выхода пара в самом центре. Там, где раньше была щель, осталась морщинка в виде зигзага. Вилли снова взглянул на свою руку и не увидел ни крови, ни раны, ни открытой плоти. Место казалось зажившим полностью. Остался лишь небольшой белый шрам — тоже зигзагообразной формы, пересекающий линии его ладони, словно вспышка молнии.