Хвала и слава. Том 2
Шрифт:
И в Закопане и в горах все, разумеется, было иным, так как времени с той памятной вылазки в 1920 году прошло немало. И люди были иные, и на горы они реагировали иначе, и прежде всего сам Януш был иным и по-иному на все реагировал. Так, он не мог побороть грустное чувство, охватившее его, когда он увидел толпы на Крупувках и им пришлось толкаться в очереди за билетами на Каспровый. Да, за билетами. Ведь теперь экскурсантов доставляли на Каспровый в вагончиках, а уж оттуда можно было двинуться дальше. Да и какое там «двинуться», когда на крохотных ножках Мальского были хорошенькие желтые ботиночки, которые разлезутся тут же, прежде чем они спустятся с Лилёвого в приют! Перевал на Лилёвом показался Янушу совсем другим, поскольку попали они туда «сверху»;
— Это просто невероятно, это что-то нереальное! — восклицал Мальский, не обращая внимания на удивленных соседей, когда они вышли к приюту на Каспровом. Но Януш уже настолько свыкся с Мальским, что воспринимал его слова без всякого раздражения и даже растроганно.
Мальского восхищало и поражало все: и то, что надо откидываться назад при спуске, и то, что его желтые ботиночки скользят на горных лужайках, и то, что осыпь рушится под его подошвами. То и дело он спрашивал, как называется та или другая вершина, а особенно интересовался Задним Костельцом. И все никак не мог взять в толк, где находится эта вершина и где лежат эти двенадцать Польских озер.
— Я вижу только два, — твердил он. — Где же остальные десять?
Но вот замолчал и он — не то утомился, не то горы подавили его своей красотой и величием. Как бы тони было, он тихо дошел до поворота на тропинку к Черному озеру. Дальше они направились этой широкой, как тротуар, тропой, которая лишь к концу, поднимаясь высокими ступенями, становится утомительной. Было лишь начало августа, погода была чудесная, хотя, судя по всему, обещала быть гроза. Когда они взобрались на скалу возле Черного озера, солнце стояло в темно-синем небе высоко и сильно палило. Озеро расстилалось перед ними, как ковер, гладкое, голубое, с тем глубоким сапфировым оттенком, какой имеют только озера в Татрах. Толпы туристов, следовавшие за ними, еще не добрели сюда, и тут царила полная тишина. Поразительное зрелище, которое являло Черное озеро, великолепная композиция этой котловины потрясли Артура. Уж в чем, в чем, а в красоте композиции он разбирался.
— Ой, бабочка, бабочка! — закричал он.
Красная бабочка (которая только казалась красной, а на самом деле была обычной крапивницей) вылетела к озеру и, видимо, не знала, лететь ли ей дальше или возвращаться, потому что как-то нерешительно трепыхалась прямо перед путешественниками. Януш молчал. Жизнь предстала перед ним такою же, как эти горы. Такою же непройденной и такою же неодолимой.
Пройдя немного, они перешли через мостик и добрались до места, где тропинка сворачивает на Гранаты. Потом свернули. Когда они дошли до того места, где погиб Карлович [60] , и стали рассматривать этот достопримечательный камень, Мальский насторожился.
60
Мечислав Карлович (1876–1909) — польский композитор. Погиб, засыпанный лавиной в Татрах.
— А почему здесь выбита свастика?
— Так это же у здешних горцев такой знак. Кажется, очень древний…
— Нехорошо, если немцы увидят…
— Какие немцы? — грубовато удивился Януш.
Но Мальский замолчал и уже не разговаривал до самого приюта. Януш не хотел заходить в каменное строение варшавского приюта, а предпочел по-старому выпить простокваши у Бустрицких. Но перед домом Бустрицких не было свободного места, поэтому они с Мальским прошли в комнату и сели, укрывшись в углу, подле окна, так что Януш видел спускающихся с Каспрового людей.
Становилось все пасмурнее и даже раз-другой громыхнуло. Небо над Козими Вирхами было еще сапфировым, но понизу уже неслись белые и набухшие тучи. Мальский достал к простокваше прихваченные на дорогу в пансионате
— Когда собираешься в дорогу, надо думать о таких вещах, — наставительно произнес он, угощая Януша, который, конечно же, не подумал о «таких вещах».
И тут Янушу бросилось в глаза что-то очень знакомое. Среди вереницы идущих с Каспрового туристов он вдруг увидел фигуру, которая напомнила ему кого-то. Сомнений не оставалось — это был Анджей Голомбек. С ним шли какой-то чернявый юноша и девушка. Троица эта тоже не нашла места за столами перед приютом и поэтому уселась прямо на камнях. Анджей расстелил не то палатку, не то спальный мешок и усадил на него девушку. Устроились они под самым окном, но окно закрыли, и поэтому не слышно было, о чем они говорят. Девушка развязала заплечный мешок и стала доставать припасы, а парни развернули тщательно наклеенную на полотно старую карту Зволинского и принялись изучать маршрут. По тому, как они водили пальцем, Януш понял, что они направляются через Долину Паньщицы — на Кшыжне. И позавидовал тому, что они увидят это великолепное зрелище, и вновь с грустью взглянул на туфли Мальского. Они были разбиты, каблуки стоптаны, туфли уже никуда не годились. Значит, пора возвращаться в Закопане.
Но они не успели покинуть дом Бустрицких — пришлось пережидать дождь, который неожиданно принялся сечь своими дротиками скалы и карликовые сосны. Януш не сводил глаз с молодежи. Только теперь он сообразил, что девушка эта — Геленка. Если прикинуть, то получалось, что ей самое большее тринадцать лет. Но выглядела она уже вполне сформировавшейся девушкой и напоминала бутон какого-то цветка; и хотя Януш, должно быть, не так давно видел ее в доме на улице Чацкого, в первый момент он не узнал ее.
В противоположность обоим сыновьям Голомбека, смуглым и черноволосым, вроде Валерия, только более благородной внешности, Геленка была светлой, как ее мать, как Юзек. И именно благодаря своему полумужскому, полуженскому облику (Геленка была в брюках, но волосы ее были заплетены в две косы с голубыми ленточками) она напомнила Янушу все то, чем он восхищался в детстве и юности. Движениями она напоминала Ройскую, смеялась, совсем как Оля, но больше всего, так выразительно, так странно походила на Юзека, как будто была его сестрой.
«Как же это я мог ее не узнать?» — думал Януш, делая вид, что слушает рассуждения Мальского об «Электре» Штрауса. Ведь по одному сходству с Юзеком он, как ему теперь казалось, узнал бы ее среди тысяч других.
И он все смотрел и смотрел на ямочку на ее щеке (только одну, с левой стороны), появлявшуюся когда Геленка смеялась, и на эти светлые льняные волосы, не блестящие, но такие пушистые, на эту оттопыренную губку, когда она сердилась. Его поразило необычайное очарование этого лица, эти ясные глаза, чуточку раскосые, с уголками, приподнятыми вверх, вокруг которых, когда она улыбалась, собирались такие прелестные складочки (конечно же, еще не морщинки). Настроена Геленка была очень весело, но все время недовольно гримасничала, а когда пошел дождь — подняла ужасный крик. Через стекло было слышно, как она вакричала: «Анджей, Бронек!» — и вся троица забилась под стреху у самого окна. Януш подался назад, опасаясь, что его узнают, но тут же подумал, что, даже если узнают, наверняка сделают вид, будто не заметили, — ведь ничего нет скучнее, чем встретить на веселой прогулке этакого нудного дядюшку.
Теперь лицо Геленки находилось почти на уровне окна, возле которого он сидел, так что он мог наблюдать на этом маленьком нервном личике необычайно живую смену чувств и настроений. Все, что она говорила и делала, было отмечено еще чисто детской непосредственностью. Но в движениях и в некотором превосходстве, с каким она относилась к юношам, угадывалась уже знающая себе цену женщина.
И вдруг в каком-то жесте, которым она отстранила брата, мешавшего ей завязать рюкзак, в блеске ее глаз он увидел не только Юзека, свою воинскую компанию и ту зеленую копну люцерны, на которой Юзек скончался, но увидел и всю свою молодость.