Хюльдра
Шрифт:
– Если хочешь, я первая пойду, у меня пистолет есть, - усмехнулась Заваркина. Нина поборола желание ее расцеловать.
– Зачем тебе пистолет? – спросила она, исключительно, чтобы поддержать разговор.
– Времена нынче смутные, - непонятно ответила Анфиса, - и тем, кто мешает важным персонам осваивать нажитые блага, нынче ох как несладко приходится.
Заваркина толкнула дверь, решительно вошла внутрь и осмотрелась. Нина, помедлив секунду, последовала за ней.
– Твою мать! – взревела Нина и прижала руки ко рту. Она остановилась, как вкопанная, посреди прихожей, тогда как Заваркина уже вовсю шуровала по комнатам.
–
– Она? – удивилась Нина.
– Твой враг номер два, - пояснила Заваркина мимоходом, топча своими кедами светлый ковролин гостиной.
– Откуда ты знаешь про мой список? – поинтересовалась Нина и прошла вслед за ней.
– Ты много болтаешь, когда выпьешь, - улыбнулась Анфиса, - ты в «Медной голове» прошлой осенью стаута перебрала и рассказывала всем подряд интимные подробности своей жизни. Тебя весь паб слышал.
Заваркина довольно улыбалась, глядя на стену.
– Почему тебя это так радует? – буркнула Нина.
– Мне на это наплевать, - безмятежно отозвалась Анфиса, - а вот это – прорыв! И он меня радует. Я их нашла.
Нина посмотрела туда, куда указывал палец Заваркиной и обомлела. На стене ее гостиной, прямо на гладко оштукатуренной стене, красной краской из баллончика был намалеван кривоватый затейливый вензель – латинская буква «D» и кириллическая «Б», переплетенные в четырех местах.
Чтобы удостовериться, не обманывают ли ее глаза, она вынула из кармана визитку Ленивца и листок из его блокнота. Заваркина с любопытством заглянула ей через плечо.
– Я его знаю, - Анфиса ткнула пальцем в визитку, - он с моим братом в один год химфак в Строительной Академии окончил. У него патент есть то ли на боевое отравляющее вещество, то ли на какую-то затейливую наркоту.
Нину осенило. После этой фразы про химфак в ее голове что-то щелкнуло, и четкая и ясная картинка сложилась из тысячи разрозненных фактов. И все вдруг стало выглядеть очень и очень плохо.
– Я тебе всё расскажу! – заявила Нина, повернувшись к Заваркиной. Ее глаза блестели, как при высокой температуре, а пальцы сжались в кулаки. – Я должна кому-то, наконец, все рассказать! Я четыре года молчала! И ты – идеальные уши для этой истории!
– Двадцать шестое июля? – уточнила Заваркина вкрадчиво.
– Оно самое! – воскликнула Нина и, накинув на кресло с основательно порезанной обивкой плед с обожженным углом, велела Анфисе сесть. Та подчинилась.
– Ты права, - сказала она, снова почесав левое запястье, - тебе не найти более внимательного слушателя, потому что во всем городе Б (да и за его пределами), не найдется человека, который больше нуждался в ответах о ночи двадцать шестого июля, чем я. Можно я включу диктофон?
Нина вдруг осознала, насколько ей повезло! По пути домой она поняла, что опасна, только если молчит и, как покорная овца, хранит тайну этих говнюков. Теперь единственным вариантом развития событий, при котором НОРМ «Доброволец» больше не появится в ее жизни, стал тот, в котором Нина раскроет всё, что она знает о них, широким массам. И тут – бам! У ее двери – высококлассный журналист, чья карьера была построена на таких разоблачениях, к тому же лично заинтересованный в наказании виновных. Нину сжигали ее новые друзья: здоровая соревновательная злость и жажда отомстить.
– Доставай свою машинку! – велела она, хищно улыбнувшись и потерев ладоши, - настало
Глава седьмая. 2010 год. Алиса-на-экране
И снова поля. Поля. Поля. Уже по-осеннему желтые они сменили собой бесконечную серо-стальную ленту Цюрифьорда. Горы стали ниже, облака снова поднялись в небо, туда, где им и положено быть, и оттуда принялись плеваться мелкими капельками прохладной пресной влаги, которые изредка попадали на ветровое стекло с пассажирской стороны.
Алиса молчала и смотрела в окно, не отрываясь, подперев щеку ладонью. Тоска придавила ее, словно могильная плита: и тяжело, и мрачно, и веет безысходностью.
– Что тебя беспокоит? Я же вижу. Расскажи мне! – ласково, но настойчиво требовал Бьорн, ничуть не смущаясь Пашки, который стоял тут же, и исподлобья наблюдал за незнакомым бородатым мужиком, обращающимся с Алисой так по-свойски.
Бьорн положил руку Алисе на плечо и легонько потряс, но та не подняла головы. Она смотрела на носки своих ботинок, безуспешно пытаясь взять себя в руки. Она не боялась расплакаться. Она страшилась затравленного выражения своих глаз, которое появилось в тот момент, когда Пашка сообщил ей о каком-то видео, якобы подлинной видеозаписи, на которой запечатлена большая часть ночи, проведенной ими в лодочном сарае.
«Нет более правдоподобной лжи, чем полуправда. Я скажу Бьорну полуправду».
– Мои друзья нагрянули в Осло. У них проблемы, - Алиса, наконец, решилась поднять глаза.
Конечно, Бьорн заметил. Он взял ее лицо в ладони и нежно поцеловал в губы.
Алиса услышала, как Пашка шумно втянул в себя воздух. Она чувствовала его взгляд и отчасти даже понимала его пристальный интерес к ним. Павел, страстный игрок и самолюбивый донельзя самец, сейчас пытался определить, насколько Бьорн конкурентоспособен по отношению к нему самому и стоит ли вступать с ним в противоборство. В Б Алиса часто подтрунивала над страстью Пашки выигрывать чужие гонки (чего только стоит его глупая женитьба на Марине, на которую он решился, чтобы насолить Лавровичу), но сейчас ей хотелось намотать на его огромную раздувшуюся от самодовольства голову так и не повешенный гамак, и душить, пока он не обмякнет, приговаривая «Тебе ничего не светит ни в этих условиях, ни в каких-либо других!».
– Я могу чем-нибудь помочь? – спросил Бьорн. – Хочешь, я поеду с тобой?
– Вряд ли даже я могу чем-то помочь, но они непременно хотят, чтобы я приехала в Осло и посмотрела видео, присланное шантажистов одному из них.
Пашка хмыкнул. Они говорили по-английски и все еще находились во дворе, а Пашка – возле припаркованной на обочине дороги машины. До него долетали обрывки разговора.
«Наплевать! Главное, я не сказала ни слова лжи!».
– Ты переживаешь за друзей? – спросил Бьорн, оглянувшись на Павла. На фоне местных жителей, сновавших туда-сюда, он выглядел разодетым хлыщом. Жители поселка одевались скромно, предпочитая свитера из небеленой шерсти, которая в этой стране дорогого стоила, и резиновые сапоги. Павел Проценко же явил собой образчик Б-шика: сапоги из кожи питона, пижонская куртка с заклепками и джинсы на два размера меньше, чем нужно. К тому же он носил еще одну диковинную для этих краев вещь – надменное выражение лица. Раньше Алисе казалось, что все эти бебехи ему к лицу, но сейчас ей хотелось его умыть и переодеть, как неумело нарядившуюся восьмиклассницу.