И было утро, и был вечер
Шрифт:
Женщин в Костиной жизни было много. Еще совсем молодым он написал им, своим подругам, новогоднее поздравление:
Я хотел бы выпить молчаливо
Новогоднее свое вино
За здоровье тех далеких женщин,
С кем пришлось мне в жизни быть на "ты",
Чтоб у них печалей было меньше,
Чтоб сбылись их скромные мечты.
Чтобы их другие полюбили
Проще и верней, чем я умел.
Чтобы серые и голубые
Их глаза светили мне во тьме.
Чтоб я шел дорогою земною
К общей неминуемой
А они б кружились надо мною
В той первоначальной красоте.
К. Л. 1950 г.
Костя хорошо понимал прозу нашей жизни. Он наблюдал ограниченность, убогость, вынужденное смирение одних и неуемное честолюбие и безграничную алчность других. Однако он не стал ни циником, ни равнодушным прожигателем жизни, ни стяжателем. Он до конца оставался лириком, мечтателем, романтиком. Вот как почти на исходе жизни он вспоминает улетевшие дни, наполненные любовью, тихой радостью и печалью:
Что я помню в тех далеких
синих сумерках декабрьских?
Только долгое свеченье
узких глаз твоих дикарских.
Ты пила неговорливо и любила молчаливо,
А глаза - как два кинжала,
два канала, два пролива.
Это сумерки стянули память крепкою супонью,
Все забыл, а плечи помню,
руки помню, губы помню...
229
И еще, как бьют басово темные часы стенные,
И окалину заката сквозь портьеры шерстяные.
Догорает год, как свечка,
дни становятся короче.
Только сумерки и помню,
но не вечера и ночи.
К.Л. 1982 г
До конца жизни Костя любил, был полон этим прекрасным чувством, глубоко понимал и ценил красоту, дышал ею, жил ею. На пороге старости он писал:
... Но как ты ходишь, как ты движешься!
Как вопросительно глядишь!
Вся нега Востока, вся блажь парижская
В тебе спаялись. Какая дичь!
И стыд какой - что об этом думаю
На пятьдесят восьмом году,
Что эту голову темно-лапанную
Повсюду высматриваю и жду.
Спасибо, женщина из Вильнюса,
За этот март,
За то, что так сумела вклиниться,
За горький фарт.
За то, что стыдным тем художествам
Учусь опять:
Вставать в бессоннице, тревожиться
И ревновать.
К. Л. 1981 г.
"Этот март" был не только предвестником неизбежного увядания, но и так случилось - началом неотвратимой трагедии...
В последние годы, когда начали одолевать болезни, Костя все больше замыкался, редко появлялся на людях. Но до доследних дней сохранил красоту и мужское обаяние. В "Заметках о поэзии" (Альманах "Поэзия", No 30, 1981 г.) Вл. Соколов написал: "Константин Левин. Он жив и сегодня. И по-прежнему этот красивый человек прихрамывает отнюдь не для шарма. Просто после тяжелейшего ранения нога его все сокращается...".
% % %
Причин для горьких размышлений, сожалений и разочарований было немало. Где-то году в 1975-м у Кости возник
– Как же ты одна вырастишь и воспитаешь ребенка? От меня помощь мала.
– Не беспокойся. Помощь мне не нужна. Я сама все устрою. Воспитаю.
И она устроила: вернулась к мужу, родила мальчика, уговорила мужа усыновить его.
Несколько лет поддерживал Костя добрые отношения с этой женщиной. Он приходил в какие-то скверики, где она гуляла с его сыном, приносил небольшие подарки, пытался давать деньги. Женщина от денег решительно отказалась, но на свидания приходила, дарила Косте фотографии сына. К пяти годам мальчик стал очень похож на маленького Костю севастопольских времен (1930 г.).
Они разговаривали, и мальчик называл Костю "дядей". Когда мальчику исполнилось шесть лет, он дома похвастался, что к нему в садик приходит дядя и дарит машинки. Мать встревожилась и запретила Косте встречаться с сыном. Тогда Костя попросил ее иногда звонить ему и сообщать о сыне, а также давать знать в любом случае, когда появится нужда в его помощи. Кости-но тайное, не реализованное по-настоящему отцовство стало еще одним источником отрицательных эмоций и тяжелых раздумий. Он все больше запутывался и разочаровывался в жизни, чувствовал себя согрешившим, но определить меру собственной вины перед сыном и его матерью не мог. Осталась еще одна незаживающая рана.
% % %
Многолетняя борьба Кости с самим собой приносила весьма скудные плоды. В последние годы он стал несколько интенсивнее работать. При этом он вынужден был во многом отказывать себе. Он подготовил к публикации в московских журналах несколько стихотворений, однако в редакции не отправил.
Он передал несколько стихов для "Антологии русской поэзии", которую в течение многих лет готовил к изданию за рубежом Евг. Евтушенко. Костя продолжал урывками обдумывать план романа, но не додумал и ни строчки не написал. План так и не созрел.
По-прежнему много времени отнимала подработка. За долгие годы Костя отшлифовал свой метод и рациональную технологию составления рецензий. Костина работа литконсультациям и редакциям нравилась. Его рецензии были корректны и содержательны, благожелательны, максимально откровенны и заключали в себе полезные советы авторам. Платили за эту работу гроши, поэтому литераторы Костиного уровня ею пренебрегали. Со временем Костя как-то привык к такому неблагодарному труду, смирился и стал даже находить в нем некоторое, хотя и слабое, удовлетворение.