И быть роду Рюриковичей
Шрифт:
— Не упускайте ромеев! Вдогон!
А византийский флот уже вырвался из мешка. Как ни налегали русы на вёсла, византийцы опередили их. Едва последний императорский корабль ворвался в бухту, как тяжёлая цепь замкнула ворота Золотого Рога.
Флотилия русов стремительно приближалась к гавани. Слышно было, как поют трубы на башнях Царьграда, мечутся на стенах воины.
Олег стоял на носу головной ладьи, не сводя глаз с мощных укреплений.
— Вот он, Царьград! —
Со скрипом закрывались с суши все городские ворота. Поднялась со дна морского цепь, перекрывшая вход в гавань. Но Олег только рассмеялся:
— Мы здесь, и ничто нас теперь не остановит! Жди наших послов, император, и либо ты примешь наш ряд, либо мы потрясём империю!
В церквах и соборах Константинополя тревожно зазвонили колокола. В городе поднялась паника. Люд заполнил главный храм Святой Софии. Пришёл патриарх. Он поднялся на амвон, заговорил. И затих народ, слушая патриарха. Его старческий, дребезжащий, но ещё твёрдый голос вознёсся к самому куполу:
— Язычники вознамерились потрясти великую империю! Но разве для того Бог даровал жизнь несравненному? Непобедимо войско императора, и из всех фем уже спешат к царственному городу войска. Никогда тому не бывать, чтобы язычники осквернили наши храмы, и ни один скиф не вступит в наш священный город.
— Но ладьи русов закрыли всё море и их щиты слепят наши глаза! — вскрикнул кто-то.
Патриарх сказал грозно:
— Недостойно впадать в панику! Разве вам не известна мощь империи? Флот божественного не допустит, чтобы язычники бросили якоря в гавани!
А в это время, гремя железными доспехами, во дворец вошёл курополат. Его встретил логофет дрома.
— Скифы требуют открыть ворота и впустить их послов во дворец, — сказал начальник стражи.
— Знай, со скифами один разговор — оружием, — ответил евнух Леонид. — И помни, курополат, ни один скиф не появится здесь. Империя могущественна, и она выбросит скифов.
Хинко подъезжал к замку уже ночью, не ведая, зачем зван. В Тырнове кмета удивило множество ратников-русов. Хинко не ожидал увидеть их здесь. Ему известно: русы пошли вдоль моря...
Копыта коня простучали по мосту, одна из створок ворот со скрипом открылась, впустив кмета.
В замке Хинко встретил верный телохранитель царя Симеона, черноволосый бородатый войник. Он принял от кмета саблю и кривой нож, висевший у пояса. Так повелось, когда кметы входили в царский зал. Войник открыл перед Хинко резную дубовую дверь.
В высоком поставце горело несколько свечей, освещая скудно уставленный царский зал. Едва кмет переступил порог, как Симеон, сидевший у окна в кресле-троне, сказал с укором:
— Ты не был у меня три дня, Хинко.
— Я не знал, царь, что у тебя гостят
Симеон насупился, его чёрные густые брови сошлись на переносице.
Взгляд у Хинко стал настороженным, будто недоброе почуял. Сегодня Симеону кмет не нравился: глаза в сторону отводит и руки едва приметно подрагивают.
— Ответь, Хинко, ты болгарин или ромей?
Симеон упёрся глазами в кмета, будто хотел разглядеть, что у того в душе.
Хинко взволновался:
— Ты спрашиваешь меня, царь, будто намерился упрекнуть в чём-то?
— Не странно ли, Хинко, что грекам известно всё, о чём говорим мы на совете кметов?
— Но в чём моя вина, царь?
— Я, кмет, пока тебя не виню, я спрашиваю. Но у тебя нет ответа, и потому я тебе говорю: ты видел, Хинко, в Тырнове русов, это мои гости, и я поручаю тебе провести их через перевал в долину. Но это не всё. Ты пойдёшь со своей дружиной и поможешь русам отбросить стратига Иоанна с дороги, по которой ведёт полки русов воевода Никифор.
— Но разве болгары воюют с империей? — удивился Хинко.
— Нет, кмет, мы только помогаем русам.
Симеон помолчал, помял пышные усы и снова заговорил:
— Помни, Хинко, если о том станет известно патрикию Иоанну, ты познаёшься с палачом и тебя казнят как предателя. Ты предашь не меня, ты предашь нашу Болгарию. Матку предашь, и не будет тебе прощения во веки веков.
Сурбей ждал известий. Он был спокоен. Теперь уже скоро конь помчит его туда, где печенеги найдут богатую добычу. Они привезут её в свои вежи и будут славить его, Сурбея, повелителя большой орды.
Десять тысяч воинов готовы ринуться на Русь, но хан не спешит. Сидевшие в засаде печенеги донесли: русы покинули Кий-город и отправились, конные и пешие, вслед за солнцем, а. ладьи князя Олега миновали пороги.
Но Сурбей будто не слышал, о чём ему говорили печенеги, он смотрел, как танцует его юная полонянка, взятая в земле суличей.
Но вот прискакали другие дозорные и сообщили: русы переправились на правый берег Дуная-реки, а их ладьи вышли в открытое море.
И тогда Сурбей надел кольчужную рубаху, подпоясался саблей, вскочил в седло. Подняв плеть, выкрикнул долгожданное слово:
— Урагш!
Глухо ударили копыта, взвизгнули от радости печенеги, и вся их воинственная масса понеслась стремительно в землю русичей.
В мае-травне дни у Прокши заканчивались поздно. Уже темень сгущалась, а на перевозе всё ещё было суетно: то смердам надо на другой берег перебраться, то с той стороны кого занесёт. Эвон как Русь-то раздалась!
С уходом дружин и ополченцев хоть и поуменьшилось люда в Киеве, однако воскресными днями всё так же шумит торжище и привозы радуют.