И дух наш молод
Шрифт:
Накануне мы получили задание непосредственно от Н. И. Подвойского. Он выдал мне на всю группу гостевые билеты. Посоветовал держаться всем вместе, ближе к трибуне. Контрреволюция, не исключено, постарается использовать съезд для провокации. Возможны и террористические акты против наших товарищей. Будьте, мол, наготове.
В первый день мы на съезде не были: группа выполняла другое задание. Уже из газет - реклама была шумной - я узнал, что открывался он с большой помпой, при полном параде министров-социалистов, разных "вождей", "бабушек" и "дедушек" революции. Выступала
...4 июня наша группа из 6 человек с большим трудом (спасибо товарищам выборжцам) проникла в битком набитый актовый зал первого кадетского корпуса. Отдышались, огляделись. Помещение большое, светлое, но длинное, узкое, напоминающее пенал. Слева от трибуны - Ленин, Дзержинский, Коллонтай. Большевистская фракция - мы пристроились в зале - разместилась в левом секторе, до половины зала.
Середину занимали меньшевики, а справа - эсеры, народные социалисты и беспартийные делегаты. В повестку дня было включено 12 вопросов: революционная демократия и правительственная власть; отношение к войне; подготовка к Учредительному собранию и другие. Борьба на съезде развернулась при обсуждении центрального вопроса - о власти.
Мне хорошо запомнилось в этот день выступление министра Временного правительства Ираклия Церетели. Бывший социалист, бывший политкаторжанин, он скатился в болото социал-предательства. Как один из лидеров меньшевиков-оборонцев, выступил на съезде в роли рьяного адвоката капитала.
В своем докладе он защищал коалиционное правительство и, как Либер, выступавший до него, доказывал, что только такое правительство обеспечит интересы "революционной демократии". Изо всех сил защищал он коалицию с буржуазией, предостерегая, запугивая, что переход власти к Советам приведет к крушению революции.
Опытный оратор, Церетели прибегал к историческим примерам, сравнениям, наговорил столько, что и в шапку не соберешь. Да что толку: мели день до вечера, а слушать нечего. Зал, хоть в нем и преобладали делегаты от соглашательских партий, слушал господина министра-социалиста холодно, без особого интереса. Не так-то просто было убедить делегатов съезда в необходимости поддержать буржуазное правительство.
Тут-то и произошел случай, благодаря которому дежурной, не очень выразительной речи Церетели суждено было войти в историю.
В пылу адвокатского красноречия он заявил, что, дескать, в "настоящий момент в России нет такой политической партии, которая говорила бы: дайте нам в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место"{74}.
Не успел Церетели договорить фразу, как из зала раздался уверенный голос: "Есть!"
Одно только слово{75}, но оно прозвучало так емко, так убежденно и неожиданно, что зал на мгновение замер, чтобы тут же взорваться шумом, криками.
Сотни голов, словно по команде, повернулись в ту сторону, где сидел Ильич.
Докладчик смешался, видно, понял свою оплошность. Он еще пытался что-то возразить. Но вышло как в присказке: "Говорить, так договаривать, а не договорить, так лучше не говорить".
Тем и отличались меньшевистские лидеры, что, когда их припирали к стенке и надо было четко, определенно выразить свои взгляды, они не в состоянии были это сделать.
Пробормотав
А Ленин, получив слово для содоклада, как представитель большевистской фракции, развил свою реплику: "Он (Церетели. - В. В.) говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю: "есть! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком"{76}.
Зад незамедлительно отреагировал на эти слова. Большевики громкими аплодисментами, соглашатели - язвительными шутками, смехом. Владимир Ильич после короткой паузы решительно поднял руку: "Вы можете смеяться, сколько угодно... Окажите доверие нам, и мы вам дадим нашу программу.
Наша конференция 29 апреля эту программу дала"{77}.
Нет надобности пересказывать содержание воистину исторической речи, в которой раскрывается значение Советов как государства принципиально нового типа: "Советы, это - учреждение, которое ни в одном обычного типа буржуазно-парламентарном государстве не существует и рядом с буржуазным правительством существовать не может"{78}; как власти, "без которой не может быть победы русской революции", единственно способной вывести Россию из захватнической войны и экономического кризиса.
Советую перечитать эту речь. И не только потому, что многие положения ее ничуть не устарели. Но и для того, чтобы еще раз пережить радость общения с Лениным-оратором, почувствовать то, что составляет бессмертную, немеркнущую с годами силу и свежесть его речей: полное слияние, удивительно прочный сплав ученого, исследователя и революционера, политика.
К своим гениальным выводам, предвидениям Владимир Ильич шел от факта социального явления, изученного им глубоко и всесторонне. Тут Ленин был необыкновенно объективен и холоден, ставя, как ученый, превыше всего не желаемое, каким бы приятным оно ни было, а действительное, истину.
В июне, когда заседал I съезд, В. И. Ленин считал еще возможным в условиях двоевластия мирное развитие революции в России, исходя из трезвого анализа сложившейся в стране к тому времени расстановки классовых сил ("в России нет такой группы, нет такого класса, который мог бы сопротивляться власти Советов").
Таким мне запомнился Ильич и на трибуне I съезда Советов рабочих и солдатских депутатов 4 июня 1917 года.
Сила ленинской аргументации, внутренняя убежденность в правоте, истинности выводов произвели огромное впечатление на рядовых делегатов съезда - рабочих и солдат.
Содокладчику отпускалось на выступление 15 минут.
Председатель, кажется Чхеидзе, решил воспользоваться этим, не дал Ленину даже договорить, перебил на полуфразе: "Ваше время исчерпано".
Владимир Ильич, всегда строго придерживающийся регламента, согласно кивнул: "Я через полминуты кончаю..." Но не тут-то было.
Зал пришел в неистовство. Крики, скандирование:
"Продолжить!", "Продлить время!", "Дать все высказать!" - неслись не только из левого сектора, где сидели большевики, но и со всех концов зала.