И дух наш молод
Шрифт:
Будет час, да не будет нас, и вместе с добрыми делами для других - не для себя мы рождаемся - останется портрет. А значит, и человек. Хотя все люди, да не все - человеки. Ох, не все человеки. Одним словом, не зря я походил в учениках у знаменитого Недешева{107}. Кое-чему научился. Были у меня, молодые люди, влиятельные клиенты: писатели, сенаторы, адвокаты. За себя я ни у кого никогда ничего не просил, но за Якова... Все свои хлопоты я скрывал от него: Яков не потерпел бы - гордый. Он кончил гимназию с золотой медалью - голова! Поступил в университет. И - ушел. Куда вы думаете? В ре-во-лю-цию! А революцию, вам ли говорить об этом, молодые люди, кушают с кровью, со звоном кандальным.
Мы как могли стали успокаивать старика. Почта, мол, работает с перебоями. Да и занят человек, делает революцию.
– Вот-вот, - оживился фотограф, - я тоже так думаю и не теряю надежды. Человек без надежды - уже не человек, а так себе, тень, охапка пустяков. В тюрьме, когда я пришел к моему сыну проститься перед Сибирью, - знаете, что он мне сказал, мой Яков? "Ты, папа, хотел, чтобы я стал доктором. И я им стану. Но хочу лечить не болезни, а их причины, не отдельных людей, а наш старый больной мир. Чтобы не было богатых и бедных, а были люди-братья. Чтобы рыбам - вода, птицам - воздух, а человеку, если он трудится, - вся земля".
Продолжая свой рассказ, старый фотограф усаживал нас и так, и этак, добивался, как он говорил, от каждого лица - истины. А от платы наотрез отказался:
– Разве мой Яков вам не брат, не товарищ? Вы делаете мне честь, молодые люди. Разве вы - не частица революции, не плоть и кровь ее? Я думаю: он был бы мною сегодня доволен, мой Яков.
...Трое на одной фотографии... Упрямый подбородок... Аккуратный пробор... Плотно сжатые губы. Смотрят на меня из семнадцатого года два Петра и Василий - моя тревожная, прекрасная молодость, миг, запечатленный старым фотографом-философом.
Расскажу о том, как сложились судьбы моих товарищей из группы по охране В. И. Ленина, ЦК и VI съезда, снятых на этой фотографии.
Петр Ванюков в дни Октября вместе со своей сотней брал Зимний. В первые годы Советской власти занимал ряд ответственных должностей, работал в Москве, Петрограде, в других городах. Погиб в 1937 году.
Петр Семенов - унтер-офицер Волынского полка, кавалер двух Георгиевских крестов, член полкового комитета. В дни Октября был со своим Волынским полком. На первом советском фронте, когда полк под Пулковскими высотами дрогнул, побежал, Семенов вместе с поручиком Григорьевым - будущим моим комбригом (о нем я уже говорил в книге) остановил полк, повернул его против наступающих казачьих цепей генерала Краснова. Потом мы встретились с ним на курсах в Смольном. Я даже запомнил номера наших удостоверений: у него 241, у меня - 242. На станции Дно Семенова назначили комиссаром полка. Полк его участвовал в боях под Псковом. Погиб наш товарищ под Иркутском в 1919 году комиссаром бригады.
Частица революции...
А ведь не ошибся в нас старый фотограф.
Поездка на фронт
"Сменить машиниста". Новые веяния ("Не как, а что"). Под защитой пулеметов. Встреча в академии. "Открывай заседание". У солдатского костра. Щедрый дар.
После VI съезда РСДРП (б) по решению ЦК, ПК и "Военки" в провинции и на фронт были посланы большевистские агитаторы. Я попал в группу из 18 человек, направляемую на Северный фронт. Инструктировал нас Подвойский. Перед нами ставилась конкретная и на первый взгляд несложная задача: информировать полковые комитеты, солдатские массы о решениях съезда. Изучать на местах настроения солдат, армии.
Выехали мы во второй половине августа. Партия к тому времени оправилась
В воздухе снова запахло грозой. Мы почувствовали это сразу, еще в дороге.
Сразу за Красным Селом в наш вагон подсел железнодорожник. Немолодой, усатый. Кожанка на нем старая, заношенная, замасленная. В руке деревянный сундучок - неизменный спутник машиниста.
Присел к нам.
– Понурить, ребята, найдется? Страсть курить хочется. Откуда, солдатики? Из Питера? Ну, что Питер?
Он молча выслушал наш рассказ, видно по всему, повял, кто мы и что мы. Заговорил, уже не таясь:
– Чего большевики ждут? Пора, пора, братцы, сменить машиниста.
И поспешил объяснить:
– На железной дороге разруха страшная. Эшелоны сутками ждут отправки. Неразбериха. Путаница. Чем дальше от столицы - тем хуже. Так во всем. Хлеба нет. Дороговизна растет. Спекулянты богатеют на народной беде, дерут втридорога. Я в дороге насмотрелся. Война у всех в печенках сидит, а конца ей не видно. Развоевался наш министр-председатель. Кричат: революция, революция, а она вроде споткнулась, приостановилась. А почему? Буржуйская. Дальше ей ход разные людишки крепко тормозят. Кто на тормозах? Кто машинист революции? Временное правительство. Во имя чего, гады, тормозят? Во имя войны и барышей, толстой мошны. Призывают к примирению. Объединяйся, мол, овца и волк! Мирись, дескать, рабочий народ со своей нищей долей. Жизнь, сами знаете, дорожает с каждым днем, а плата - прежняя. Дома пять ртов каши просят. Хоть ложись на рельсы и - помирай.
Я вам, ребятки, так скажу. Невтерпеж стало рабочему люду. Никак нам нельзя на буржуйской революции остановиться.
Нужен такой машинист, чтоб не тормозил, чтобы вперед повел поезд революции. Вы эти мои слова передайте и фронтовикам нашим, и питерским товарищам. Не-вмо-го-ту!
...Мы сошли на какой-то небольшой станции южнее Пскова. Меня и Корчагина направили в ту самую дивизию, откуда в марте приезжали на Путиловский завод делегаты-проверяющие. Помню, с каким настроением фронтовики приехали тогда на завод. Теперь все было по-другому. Вместо недоверия, приглядывания, прощупывания - жажда узнать правду. И не какую-нибудь, а большевистскую, ленинскую.
Солдаты, завидев нас, прежде всего спрашивали:
– "Солдатская правда" есть? Привезли что-нибудь почитать?
Бросалось в глаза, как по-новому воспринимали ораторов разных партий и направлений на солдатских митингах.
Как писал потом Джон Рид в своей знаменитой книге "10 дней, которые потрясли мир", Россию после Февраля "затоплял такой потоп живого слова, что по сравнению с ним потоп французской речи... кажется мелким ручейком"{108}.
Да, все это было. Прорвалась многовековая немота. Лекции, дискуссии, речи в театрах, цирках, школах, клубах, в цехах и казармах. Каждый перекресток в Питере и в других городах, каждый столб, холмик в любую минуту мог стать публичной трибуной. Стихийные митинги по поводу и без повода возникали в поездах, трамваях. То же было и на фронте.
"Какое изумительное зрелище, - любовался разбуженной Россией Джон Рид, - являет собой Путиловский завод, когда из его стен густым потоком выходят 40 тысяч рабочих, выходят, чтобы слушать социал-демократов, эсеров, анархистов - кого угодно, о чем угодно и сколько бы они ни говорили"{109} (разрядка наша. - В. В.).
Такая всеядность аудитории действительно наблюдалась как в тылу, так и на фронте в апреле - июне. Успех оратора очень часто зависел не столько от того, что он скажет, а как.