i f36931a51be2993b

Admin

Мама хмурится, грозит маленьким кулачком. Его не боится даже Диего.

Когда отец окажется на берегу - с нее вмиг слетит весь гнев. Останется лишь радость. Мама вообще никогда не умела долго сердиться. Ни на кого.

Блики солнца играют на водяном шелке. Теплый летний ветер гонит невесомую рябь, папа хохочет...

Диего что-то строит на песке. Предусмотрительно выбравшись за линию шаловливых волн.

Элгэ и Алекса, накупавшись, бродят по мелководью. Средь золотых кувшинок.

Младшая сестра

во всех детских состязаниях приплывает первой. Но втайне мечтает научиться лежать на воде не шевелясь. И при этом не идти ко дну.

У Александры получается всегда. А вот у Элгэ тонут ноги. Тонут - и всё...

Сияющие лучики невесомо пляшут на воде. На золотых кувшинках, на белых водяных лилиях...

Речные цветы можно замечательно воткнуть в локоны. И пусть с них стекает вода. Всё равно и Элгэ, и Алекса - уже до корней волос мокрые.

Еще можно поймать Диего. И натыкать лилий в его длинную спутанную гриву - вот будет смешно...

Или нагнуться и собирать раковины. В море есть настоящие - с драгоценным жемчугом. Если поднести к уху - в них шумят волны.

Но зато там нет кувшинок. Они не растут в соленой воде.

Лето, солнце, река...

И еще целых полгода до лютенской зимы, из которой не вернутся родители...

Когда это приснилось впервые - Элгэ не хотелось просыпаться. Если б могла - остановила бы время.

В Вальданэ тоже росли лилии. Только не было моря. Всё сразу получить нельзя. Либо шум волн, либо цветы. Свобода - или живые родители. И выбираешь - не ты.

Сны повторяются - каждую ночь, три недели подряд. А утром просыпаешься в слезах. И радуешься, что никто тебя не видит. Горькой, как сами слёзы, радостью.

Потому что больше не будет кувшинок. Они не растут зимой. А тем более - там, где столько горько-соленых слёз.

И моря - тоже нет. В конце не остается ничего.

Есть только ты. И никто не увидит тебя плачущей. В одиночном заключении - свои плюсы.

Всё сильнее сгущается мрак. Разгоняет его лишь одно - Алекса жива. По словам благородных тюремщиков. Это - единственное, что удалось у них узнать.

Сестра жива - и тоже в одном из михаилитских монастырей. Под покровительством последнего не ставшего скотиной эвитанца - кардинала.

А вот удастся ли сестренку еще хоть раз увидеть - ведомо лишь Творцу Милосердному. Может, святой Михаил его упросит? Больше-то уж надеяться не на кого.

Сдержит ли слово кардинал - насчет яда? Хоть не ради самой Элгэ. Зачем Диего знать, что его родную сестру казнят на Ауэнтской площади? С палачей станется привести брата смотреть на смерть сестры. И Его Высокопреосвященству это известно.

3

Капель за окном радостно извещает о первых днях весны. Это в Лиаре - всё еще стылые сугробы. А в Лютене - весенние дожди и весенняя грязь под

ногами. И весеннее же солнце - в чьи-то счастливо жмурящиеся глаза.

Особняк Ревинтера - не какой-нибудь северный замок. И не родной дом Алана Эдингема. Здесь все окна застеклены лучшим аравинтским стеклом. А солнце - постоянный гость. И в комнате, где лежит на излечении проваливший задание капитан, - тоже.

А еще к его услугам - прекрасная комната, личный врач господина Регента, диетическая еда, дорогие лекарства. И ежедневно справляющийся о состоянии здоровья гостя хозяин дома.

Эдингем вовсе не того ждал, когда, шатаясь от слабости, поднялся в кабинет монсеньора, по-военному отдал честь. Четко выговорил:

– Я не смог выполнить ваш приказ. Готов идти под трибунал!

И рухнул к ногам Бертольда Ревинтера. На чёрно-золотой ковер. Его потом, наверняка, пришлось выбросить - кровь протекла сквозь повязки.

Ни под какой "трибунал" Алана не отдали. Напротив - ни словом не попрекнули. Холили и лелеяли.

И волноваться уже не о чем. Когда Ревинтер хочет убить - убивает сразу. Во всяком случае - в тот самый день.

Так что всё хорошо.

И отчаянно хочется застрелиться самому! Министр финансов не стал списывать со счетов "неплохого офицера". Вдруг еще пригодится?

И от этого - только хуже.

К концу третьей недели монсеньор вновь вызвал в кабинет. Синий.

Эдингем явился в теперь висящем на нём мундире. Похудевший, с ввалившимися щеками. Но уже не готовый свалиться без чувств. И даже - чисто выбритый. И более-менее твердой походкой.

– Садитесь, Алан!
– Бертольд Ревинтер указал на стул.
– Вижу, я поторопился вызвать вас. Вы еще нуждаетесь в отдыхе.

– Я готов к исполнению любого приказа, монсеньор!
– старательно отчеканил юноша. Почти твердо.

– Будь по-вашему, - совсем по-человечески рассмеялся министр.
– Алан, вы помните, как попали ко мне на службу?

– Конечно, монсеньор, - внутренне насторожился он.

– А теперь я хочу, чтобы вы точно так же перевербовали для меня другого офицера.

– Сделаю всё возможное, монсеньор! Могу я узнать, кто этот офицер?

– Риккардо Гарсия, капитан маршала Всеслава Словеонского.

– Ничего не выйдет, монсеньор!
– вырвалось у Эдингема. Прежде, чем он схватил себя за торопливый язык.

– Не выйдет?
– Ревинтер приподнял левую бровь.
– Почему же?

Ну раз уже нарвался! Теперь - только вперед.

– Капитан Гарсия предан Всеславу Словеонскому. Да ему преданы все, кто у него служит! Так же, как и вам, монсеньор, - поспешно добавил Алан.

И возможно - по тем же мотивам.

Эдингем и раньше-то не любил всеславовцев. А теперь - и вовсе не переваривал. За исключением того самого Гарсии.