И на земле и над землей
Шрифт:
Она укоряла и пристыжала Творца, как когда-то своего мужа Тимофея, но в этом горячем искреннем порыве не замечала своего святотатства. Этот бесстрашный порыв забрал последние силы, еще жившие в ее слабеющем теле, она уронила отяжелевшие руки, закрыла глаза и забылась. Длилось это забытье довольно долго, потому что, когда она опять открыла глаза, небо уже заметно успокоилось, местами очистилось от туч, и там, в угольно-черной бездне, опять сияли и переливались звезды — такие же светлые и прекрасные, как всегда.
А вот ветер униматься не спешил. Правда, теперь он больше действовал наскоками, порывами, и тогда опять что-то падало на
Однажды во время такого наскока что-то дробно прокатилось по крыше и, провалившись в образовавшуюся дыру, упало прямо на ее ложе. Вместо того, чтобы испугаться, она потянулась к месту его падения и нашарила что-то круглое и холодное. С трудом оплела его непослушными пальцами, поднесла к лицу посмотреть, но ничего в темноте не разглядела, зато почуяла с детства знакомый и родной запах антоновки. Выходит, это падали яблоки. Яблони-то, эти старые могучие яблони росли рядом с сараем, прямо тут, за углом, это их тряс ветер, сбивал тяжелые сочные плоды, а ей-то почудилось, что это рушится что-то с неба.
— Стало быть, гроза это, — обрадованно всхлипывая сказала себе баба Груня. — Обыкновенная гроза, как все… Только без дождя. Последняя уже, поди…
Теперь, держа в руке яблоко и прижимая его лаково-глянцевым боком к лицу, она медленно приходила в себя.
— Ишь, гроза… Гроза… А я, прости, Господи… Страсти-то какие, а!..
Чем больше она понимала это, тем тише и спокойнее делалось у нее на душе. Она уже не ощущала ни своего больного сердца, ни своих бесчувственных ног, ни стынущих на свежем рассветном холоде рук. После всего пережитого этой ночью ей становилось как никогда мирно и хорошо. Так хорошо и славно, что раз появившаяся улыбка так и не сходила с ее лица.
Хоронить бабу Груню сошлась едва ли не вся Калиновка. Мужики копали могилу, сколачивали домовину, ладили крест. Старухи-ровесницы, бывшие подружки и соперницы чинно входили в дом, низко кланялись, точно винились в давних своих грехах и винах, и со значением кивали друг дружке:
— Легко ушла, с улыбкой…
— Святая…
Пришла и Капка Слыкова. Постояла над покойной, вытерла слезу и вздохнула, как покаялась:
— Счастливая…
Оглянусь — постою. Постою — подумаю…
Ну, вот я и на родине! — легко выдохнулось из меня, когда наш автобус «Уфа — Стерлитамак», передохнув на автостанции в Толбазах, опять покатил по широкому шоссе.
— Что, долго пропадал где-то? — улыбнулся мне сосед, подсевший к нам на короткой остановке перед указателем: «Марс — 1,5 км». Я как-то сразу заметил его и позвал на пустовавшее возле меня место. Помнится, еще и пошутил:
— Садись, марсианин. Устал, небось, пока до Земли добирался. Полтора километра все-таки!..
Тот ответно улыбнулся:
— Привык уже. Я тут часто пролетаю. И всегда до Стерлитамака в ракете топлива не хватает.
— А ты на малом газу!
— Не солидно как-то. После Марса!..
В этой небольшой деревеньке до того бывать мне еще не доводилось, хотя и интриговала
Пройдет еще несколько лет — и мы привезем сюда его младшего брата Талгата. Тоже из Уфы, тоже по его завещанию, тоже офицера и прекрасного математика, осваивавшего первые, во многом таинственные для непосвященных, электронно-вычислительные машины. Мир и светлая память праху этих замечательных людей, скромных и мужественных сынов вполне земного аургазинского Марса!..
На подъезде к Стерлитамаку я невольно забыл о своем спутнике и, перебравшись с правого ряда кресел на левый, прилип к окну.
Скоро из синеватой дымки выплывет нам навстречу картина, которая всегда приводит мою (все еще детскую?) душу в трепетно-сладкое волнение и ожидание чуда. Это чудо — цепочка одиноких белых гор посреди широкой зеленой равнины, напоминающих одним знаменитые египетские пирамиды, другим — остывшие вулканы, сохранившиеся с тех далеких геологических эпох, когда великая евразийская континентальная плита раскололась надвое, а потом с невообразимым вселенским грохотом соединилась вновь, оставив на память об этой катастрофе Уральские горы. Тогда-то и полыхали тут, в гигантских разломах и столкновениях, трудно представимые теперь вулканы, а вокруг плескались бескрайние моря великого Мирового океана.
Встреча с этими горами-шиханами так будоражит душу, будит такие фантазии, что по ночам, видя все это в снах, поневоле начинаешь кричать от охватившего тебя ужаса и восторга. Так бывало и со мной, когда в ранней молодости по их каменным ребристым скатам я поднимался на ветреные вершины, совсем не острые, как они видятся снизу, и собирал, изумляясь, их обломки, в которых так хорошо сохранились отпечатки древних морских обитателей — моллюсков.
Да, знаменитые стерлитамакские шиханы совсем не вулканы и уж точно не пирамиды загадочных местных фараонов или инопланетян. Это — естественный риф, сложенный из останков отмерших и миллионы лет копившихся на дне неглубокого теплого моря все тех же моллюсков, из их окаменевших известковых панцирей-ракушек. А подняла его из воды на свет божий та великая сила, что двигала материками, ломала, раздвигала и вновь сдвигала их, что-то отправляя в глубь недр на очередную переплавку, а что-то вознося к небесам.
Шиханы Стерлитамака не поднялись до небес, однако от земли оторвались весьма и весьма — на 300–400 метров — и словно парят между землей и небом, напоминая нам о том, что и в природе ничего вечного нет.
Пока мои мысли блуждали в потемках минувших миллионолетий, слева медленно выплыла первая, самая северная из этих удивительных гор. Согласно существующим легендам, башкиры называют ее Йорак-тау, то есть Сердце-гора. Русское название Лысая, как лишенное всякой поэзии и привлекательности, сейчас употребляется все реже, доказывая несомненное превосходство народного поэтического мировосприятия над бескрылой конкретикой и сухой констатацией факта.