И на земле и над землей
Шрифт:
— Ну и что, — говорю равнодушно. — Мало ли на полях подсолнухов. Не диких.
— Так это совсем другое, — продолжает радоваться своему открытию Эдик. — Это же девясил. Читал, слышал? Ну, вот он и есть. Наверное, птички откуда-то занесли. Значит, земля наша чистая, здоровая. На плохой, говорят, он так мощно не растет. Когда заведешь сад, обязательно у себя посади. А этот, так и быть, я перенесу в свой…
Осторожно выкопав целебного богатыря, имеющего аж девять сил от различных болезней (придет время — и я в этом тоже смогу убедиться!), брат тщательно упаковал его в мягкую мешковину и уложил в багажник своего
— Ну, что, братья, в дорогу? Насмотрелись, нарадовались?
Это — Галя.
В городе ее ждут домашние дела, а нам не хочется. Мы все еще целиком здесь, в своем прошлом. Оно крепко держит нас на этой земле, не отпускает.
— Вот так этот краешек Миякинского района стал для нас с тобой новой родиной, — возвращаясь к своим мыслям, сказал брат. — Для тебя, по сути, другой и не было. Здесь мы выросли, отсюда ушли в большую жизнь. И не наша вина, что все так случилось.
И вдруг участливо и как-то бережно спросил:
— А ты хоть помнишь, как маму хоронили? В апреле сорок второго. Тебе как раз четыре года исполнилось. А?
Странно, но это я помнил. Ни лица мамы, ни ее голоса не помнил, а вот как везли, как опускали гроб, как деревенские женщины пели «Смертью смерть поправ» и еще что-то молитвенное, ясно вспомнил и сейчас.
— А помнишь, как в гроб листок положили? С нашим адресом. Это взрослые специально придумали для нас, чтобы ждали и верили — напишет. Ты верил, ждал. И мы с Леной тоже. Забыл?
Нет, и этого я не забыл. Хотя мудрость и доброту взрослых понял и оценил не сразу, лишь повзрослевшим умом.
— А вот на отцову могилу и сходить нельзя, — поник головой брат. — Он ведь не на войне погиб. Его, как и дядю Федора, арестовали в тридцать восьмом. Как многих и многих. А оттуда… сам знаешь…
— Что ты говоришь? — вскинулся я на него. — Какой арест, какой тридцать восьмой? Мне сам дядя Ваня Скороходов, когда с войны пришел, говорил: видел на фронте моего отца. Уже где-то за Одером. И танкиста дядю Федора тоже. Ты же сам слышал. Не поверил, что ли?
Брат осторожно обнял меня за плечи и тихо повел в сторону бывшего соседского двора, где жили наши шабры Скороходовы.
— Тогда, мальчишкой, поверил и я. Но рассуди сам: отца нашего сосед дядя Ваня никогда до войны не видел и видеть не мог, потому что в то время мы здесь еще не жили. Об аресте отца сообщил нашим тайный ночной гость в Южном. Из-за этого мы и бежали оттуда. Сюда мы переехали уже без отца. Больше того — никогда о нем при чужих не говорили. И при тебе тоже: жалели, ждали, когда вырастешь и все поймешь сам. И теперь…
— Не верю! Не верю!! Не верю!!!
Дальше ни себя, ни брата я уже не слышал. Страшная, непонятная, сокрушающая боль хлынула неведомо откуда в мою голову, ослепила, оглушила, отняла все силы. Первой поняла это Галя, хоть и не врач, но все-таки опытная медичка. Тут же в ход пошли имевшиеся в дорожной аптечке таблетки — анальгины, пенталгины, спазмолгоны, — все впустую, ничто не помогает. Пришлось спешно грузиться и отправляться в город. Дорога туда показалась мне на этот раз ужасно долгой. На квартире брата меня, кажется, чем-то кололи, и я уснул…
Через день я вернулся к себе в Уфу. От слабости слегка покачивало, но боль отпустила. Входя в подъезд своего дома, я почувствовал, что меня вдруг настоятельно потянуло к почтовому ящику. Подбегаю, распахиваю
Однажды мне случилось побывать в Толбазах в гостях у нашего родственника Айрата Юнусова, который сделал мне царский подарок — свозил «на кумыс». «На кумыс» — значит в луга, где все лето пасется табун кумысных кобылиц. Там все обустроено и для производства кумыса.
Никогда в своей жизни — ни до, ни после — пить такого свежего, ароматного, удивительно вкусного напитка здоровья мне не доводилось. Но это еще не все — я вдоволь налюбовался прекрасными лошадьми, которые, ничем не стесненные, буквально наслаждались свободой и в то же время не порывали своей дружбы с человеком.
Вымечко у дойной кобылицы небольшое, и дает она в один раз совсем не много молока. Но зато часто, несколько раз в день. Когда приходит ее время, она сама прибегает на ферму, становится в станок и легким ржанием зовет к себе хозяйку. Та непременно обласкает ее, угостит сахарком или корочкой хлеба и, подоив, опять отпускает на волю. Кобылиц много, и это доброе призывное ржанье слышится постоянно.
Мы буквально смаковали свежайший кумыс, любовались лошадьми, и я то и дело возвращался мыслями в свое деревенское детство, где тоже была конеферма, лошади, какие-никакие луга.
Но, в сравнении с этими, разве же это были лошади?
Конечно, шла война, лучших коней взяли на фронт, а на оставшихся, далеко не самых рослых и крепких, свалилась вся тяжесть бесконечных сельских работ. На них пахали, бороновали, сеяли, косили жнейками хлеб, возили зерно, сено, солому, силос.
Особенно трудными для них были зимы, когда из кормов была одна солома, а овса они не видели вообще. Овес, когда он случался, придерживали до весны, когда нужно было подкормить рабочих лошадей, предназначенных для пахоты, самой трудной крестьянской работы. Остальные доживали кое-как в надежде на раннюю весну и обнажившуюся из-под снега сухую прошлогоднюю траву. Иных, вконец обессилевших, приходилось подвешивать на вожжах, перекинутых через матицы фермы, потому что стоять на ногах они уже не могли. Поили и кормили с рук. В корм шло все, что могли разжевать лошадиные зубы: слегка смоченная теплой водой солома, мякина, хворост. Не все из них доживали до лучших дней.
Правда, и в эти ужасные годы изредка доводилось видеть «настоящих» лошадей.
Вспоминаю, как однажды по деревне разнесся поразительный слух: привезли Гитлера! К нам! Самого главного фашиста! И заперли на конном дворе!
Мальчишки ликовали, взрослые смеялись и отмахивались от наших расспросов, и нам ничего не оставалось, как удостовериться самим.
Была зима, не у каждого нашлось что надеть, но кто все-таки как-то обмундировался, собрались в дежурке конюшни.
Дежурка эта представляла собой небольшой рубленный домик с маленьким окошечком и тяжелой скрипучей дверью. Если хватит сил открыть ее, то попадешь в самый настоящий рай. Самое главное — теплынь. Огромная печка топится почти постоянно, в ней греется вода. Чтобы поддерживать огонь, требуется уйма топлива. Леса, а, стало быть, и дров в наших местах нет, их заменяла солома. Ее привозили с поля и затаскивали в дом, в котором она занимала почти все свободное пространство. Ею конюх топил печь, на ней спал, сидя на ней же, чинил изношенную упряжь.